Богдан надменно скривил губы.
– Что ты губешки морщишь? – взвизгнул Дроздов, взвел «наган» и выстрелил Громову в бедро.
Пламенем из ствола шарахнуло так, что на пленнике вспыхнули ватные штаны. Максим Георгиевич затоптал пламя, наступая прямо на Богдана, не обращая внимания на громкие стоны раненого, и отошел на пару шагов.
– Первый блин комом, – вздохнул он. – Попробуем еще?
Богдан корчился на полу. Тихо шипя от боли, он обхватил руками простреленное бедро, ткань штанов пропиталась кровью и перестала тлеть.
– Я ничего не скажу… – простонал пленник и, оскалившись, словно загнанный в угол волк, начал бросать в лицо Дроздову короткие резкие фразы. – А тебе все равно не спастись! Ты ж не веришь в материализм! Не веришь! Я вижу! Я еще в церкви заметил, когда мы с тобой в первый раз встретились. Боялся ты меня на алтаре допрашивать, а? В подвал уволок! Все вы пытаетесь верить, что атеисты. Но только вместо Бога вами правит страх! Мелкие, жалкие людишки. Раньше за вас Бог все решал, а теперь – страх!
Дроздова окатило холодной волной, и слово «страх» закрутилось в мозгу, сбивая дыхание и вызывая желание спрятаться, убежать, пойти в церковь покаяться. И это привело Максима Георгиевича в ледяную беспощадную ярость, при помощи которой он всегда справлялся со страхом.
– Решил красиво подохнуть? – зло прошипел Дроздов. – Не получится. Я тебя здесь спалю, как сурка в норе!
Дрожа от гнева и страха, он вскарабкался по лесенке, швырнул вниз полную керосина лампу, закрыл люк и трижды выстрелил из «нагана» сквозь доски. Потом чертыхнулся и пальнул еще два раза.
«Хватит мне и того, что ты рассказал», – подумал он, в темноте пробираясь к выходу.
Через пробитые пулями дыры в потолок ударили три луча от разгоравшегося в подвале пожара. Добравшись до машины, Максим Георгиевич торопливо устроился на переднем сиденье и с силой захлопнул дверцу.
– Поехали, Сердюченко. И дай мне спирту еще. Черт!
«Эмка» развернулась, въехав задом в сугроб, и медленно покатила в сторону проезжей дороги. Через минуту снег озарился оранжевыми сполохами огня, вырвавшегося через окна дачи.
– Терем горит! – испуганно обернулся водитель.
– Езжай вперед, Сердюченко! Вперед! – заорал Дроздов. – Езжай! И чтоб ни одна живая душенька не прознала, что мы здесь сегодня были. И сам забудь, что видел! Понял?
– Понял, чего ж тут не понять, – согласился шофер.
– Хорошо. Отличный ты водитель. Премию тебе выпишу. Только не увязни тут! Даже не вздумай увязнуть!
Перед выездом на дорогу забуксовали, но Сердюченко, отбросив на затылок фуражку и утирая пот, все же вывел машину из прорытых колесами ям.
– Так что? – спросил он. – В «Дирижабли»?
– Да, – ответил Дроздов. – Знаешь там камнеобрабатывающий завод? Вот туда и гони.
Водитель тронулся в сторону Долгопрудного, украдкой бросив взгляд на полыхающий терем. Мотор «эмки» взревел, набирая обороты, Сердюченко переключился на третью передачу и все внимание перенес на дорогу.
– Под прошлый Новый год совсем снега не было, – вздохнул он. – А нынче во как завалило. Прямо беда.
– Запивки что, совсем никакой нет? – поморщился Максим Георгиевич, отворачивая колпачок фляжки.
Только что выпитая порция спирта уже растеклась по жилам горячей размягчающей волной. И захотелось еще, чтобы уж совсем стало хорошо. Все! Покончено с этим чертовым Богданом. Покончено! Только теперь Дроздов признался себе, что пленник, голодный и бессильный, напугал его. Максим Георгиевич представил себе, как гордец Громов сейчас ползает, вереща, по подвалу, и кашляет горячим дымом, и кожа на нем поджаривается и лопается, выпуская вскипающую от огня кровь. И злорадно усмехнулся. Так ему!
Сердюченко что-то сказал, но Дроздов не расслышал. Ненависть ко всему, что его окружало, росла в нем с бешеной скоростью.
«Бежать! Бежать! Это все из-за них. Из-за большевиков…» – подумал он и чуть не выругался вслух. И сам испугался того, что слово сорвется с губ, а Сердюченко возьмет и стукнет наверх.
– Так что? Нет запивки? – повторил Максим Георгиевич.
– Не-е! – помотал головой Сердюченко. – Я же сказал. Была бутылка с водой под сиденьем, да лопнула от мороза, пока машина стояла.
Под рев мотора энкавэдэшник глотнул, закашлялся и захрипел, заворачивая крышку. Снег пошел гуще, и пришлось снизить скорость, так что к камнеобрабатывающему заводу подкатили, когда часы Дроздова показывали полночь. В запертых воротах подвывал ветер, в сторожке горел электрический свет.
– Посигналь, – приказал Максим Георгиевич.
«Эмка» трижды крякнула клаксоном, дверь сторожки распахнулась, выпустив облако пара и худого охранника в длинном тулупе. Он молча отпер замок и впустил машину на территорию завода, внимательно рассмотрев пропуск.
– Заведешься на морозе-то, а, Сердюченко? – спросил Дроздов, открывая дверцу.
