Кадзи весь собрался в комок. Неужели и Ван не выдержал, сломался перед этим зверем?
— Когда казнь? — спросил Кадзи хрипло.
— Боишься? Заставил китайца написать и собирался распространять эту чушь! Вот, мол, что творит японская армия. Так, что ли?
Кадзи молчал, хотя знал, что за молчание его вновь подвергнут пыткам. Но молчать нужно, ведь одно неосторожное слово — и его обвинят в тягчайшем преступлении. Их мир — мир беззакония. Самоуправство покрывается авторитетом власти. А Ватараи полон желания расправиться и с ним и с Ваном. А за что? И тут дело не в том, помогал он побегам или не помогал. Конечно, он сочувствовал пленным и хотел, чтобы они бежали. Окидзима давно об этом догадался. Вот за это Ватараи и хочет его уничтожить.
Кадзи внезапно вспомнил одного великого итальянца, несколько сот лет тому назад подвергнутого пыткам. А все-таки земля вертится! Чтобы сказать эти слова, нужна была великая вера, и этот муж обладал такой верой. А у Кадзи ее нет. Только один раз в нем вспыхнуло мужество, позволившее ему в тот день прекратить казнь. Но пусть один раз, это все же лучше, чем ничего. Ведь этот случай дает ему право сказать про себя: «Я человек! Один из немногих!»
— Ладно, — сказал Ватараи и заскрипел зубами. — Сегодня ты у меня завоешь! Жена вдоволь наслушается.
Стиснув зубы, Кадзи приготовился к самому худшему. Но что бы ни было, сегодня он не издаст ни одного стона.
У стенки, распевая песенку, Танака разбирал орудия пытки.
— Эх ты, Кадзи! Какой же ты тупоголовый! Не понимаю, почему ты такой идиот?
Затем началось избиение. Пояс, окованный медью, потом кулак, потом молоток, курительная палочка в нос, потом снова пояс…
А Кадзи, думая, что за стеной находится Митико, безгласно взывал к ней: «Митико! Молчи! Терпи! Смотри и терпи! И вдохни в меня силы! Поддержи меня! Молись, чтобы я все вынес!»
Кадзи сдержал клятву, он не издал ни звука. Его бросили в камеру без сознания.
— …Митико.
Он это не сказал, а выдохнул. Маленькая лампочка на потолке двоилась.
Танака, заглянув сквозь решетку, сказал:
— Брось ты упрямиться. И я устал, и тебе плохо. Хватит дурить.
Кадзи не ответил. По крайней мере здесь он мирно дышит, сюда не дотягиваются руки ни Танака, ни Ватараи. И в упрямстве есть смысл. Особенно для Кадзи, всегда жившего как-то половинчато, с оглядкой.
Танака отошел от камеры, пожимая плечами. Такой упрямый арестованный ему еще не попадался.
«Ну вот, Митико, мы остались вдвоем. — Взор Кадзи скользнул по стене. — Тебе, может, предстоит страдать еще больше. Простишь ли ты меня?»
Кадзи ждал ответа, и ему казалось, что Митико отвечает:
«За что? Что ты говоришь? Ведь я сказала тебе: иди, блуждай, я последую за тобой и буду стараться не отставать от тебя. А ты и не заблудился, тебе это только казалось, ты выбрал правильный путь. С тем большей радостью я последую за тобой.
Да, она скажет именно так. В изнеможении Кадзи смотрел на мрачную стену камеры.
«А ты знаешь, Митико, что я, может, не вернусь домой?»
«Вернешься, обязательно вернешься! Бесконечных мук нет. Только наша любовь должна быть бесконечна».
Лицо Кадзи тронула едва заметная улыбка.
«Я, Митико, хочу начать все сначала, признав, что я был не тем, кем хотел быть, и ты должна это признать, не делая скидки на любовь. Иначе говоря, я лишь на словах был гуманным, я только мысленно был против войны и думал, что этого достаточно, чтобы называться человеком. Вот в чем дело».
А Митико с печальным лицом говорит:
«Ты хочешь сказать, что мы совершили ошибку, желая создать во время войны свой оазис счастья?»
Кадзи видит грустный взгляд Митико, ее огромные глаза смотрят на него, и он тонет в этом взгляде.
«Неужели ты так думаешь?»
«Ты страстно и постоянно стремилась сделать нашу жизнь счастливой. Окидзима тоже бросил дерзкий вызов жизни, стремясь жить по-своему. Такой страсти и дерзости мне недоставало, и я черпал их у вас, барахтаясь в противоречиях. И все же, чтобы жить, этого, очевидно, недостаточно.
«Ты хочешь сказать, что счастье делает человека трусливым? Что я считала счастьем постоянно жить с тобой, и это тебя делало трусливым? Так?»
«Я был трусом не по твоей вине. Просто мое понятие о счастье было неправильным. Если бы я жил, как нужно, то в самые критические минуты, как бы горько мне ни было, я имел бы смелость идти наперекор всему. И как бы страшно мне ни было. Ну, например: если бороться против войны, то уж не жалеть своей жизни. Вот если бы мы с тобой жили с такой решимостью, я не страдал бы так тяжело».
«Но ведь ты обрел эту решимость».
Митико смотрела на него скорбными глазами, и от одной мысли, что она сейчас очень одинока, скупые слезы покатились по щекам Кадзи.
«Огромное число людей, Митико, когда нужно проявить самую малую толику смелости, отступают, трусят. Может быть, они стараются жить честно, но трусость давит камнем их грудь, они терзаются и в конечном счете теряют человеческое достоинство. Многие даже становятся военными преступниками, хотя решительно никогда не хотели ими стать. А дело все в этой малой толике смелости. Я это понял лишь тогда, когда сделал шаг вперед, во время казни. Смелость проявляется не в размышлениях. Она в действии! Надо постоянно жить в полную силу, тогда не будешь ни о чем сожалеть».
«Да, может быть, ты прав…»
Кадзи видит, как Митико ему кивнула.
«Начнем сначала, Митико, хорошо? Ведь мы еще молоды. У нас тоже есть день, который зовется завтрашним…»
«Но когда он придет? О, как я его жду!»
Кадзи будто слышит ее голос. Но ведь ее здесь нет! Он в темной, тесной клетке один.
Вокруг тишина. Издалека, едва колебля ночные тени, доносится сигнал — гасить свет.
В коридоре снова шаги. Танака мурлычет в такт сигналу:
Спать, солдаты, свет гасить!
Новобранцам слезы лить.
Он снова заглянул в камеру.
— Выйдешь по нужде?
Кадзи отрицательно покачал головой. Все тело горит. Никуда ему не хочется. Тело горячее, а бьет озноб!
Танака, шлепая туфлями, ушел.
Ми-ти-ко, Ми-ти-ко…
В конце коридора скрипнула дверь. Голос замер, наступила звенящая тишина.
Подняв глаза на лампочку, Кадзи пробормотал:
— Спокойной ночи, Митико, я буду смотреть на тебя отсюда.
— Выходи.
Тяжелая решетчатая дверь открылась. Незнакомый жандарм внимательно осмотрел Кадзи. Опухоль с лица Кадзи сошла, но местами синеватые подтеки еще оставались. Заросшее щетиной лицо выглядело чужим.
— Иди.
Жандарм шел впереди, Кадзи босиком следовал за ним на расстоянии. Перед кабинетом начальника
