В конце 1941 года семья наша жила в городе Кыштыме Челябинской области, я работал учеником токаря на заводе «Красный металлист». В ноябре Кыштымский горком партии отозвал меня на месяц с завода и направил уполномоченным в село. На мои сомнения, что я человек городской, не отличу пшеницы от ржи, секретарь рассмеялся: «Надеюсь, теперь научишься!»
Так, внезапно и впервые в жизни, я оказался в деревне. Называлась деревня Бабкино. Ни радио, ни телефона, ни газет в ней не было, как и электричества, — его заменяли керосиновые лампы и свечи. Колонка была одна на две улицы, к ней издалека тянулись женщины с коромыслами. Правда, водопровод и канализацию несколько раз намечали провести, но решение отнесли на 1960 год. Неубранный урожай лежал под снегом. Имелось два поломанных трактора; чтобы завести их вручную, тракторист тратил полдня, но, как ни старался, удавалось не всегда. Мужиков не было, всех позабирали в армию. Одни бабы. Ощущая их жадные взгляды, я терялся, чувствовал себя неуютно. Наступили холода, и скотина жила в избах, вместе с хозяевами. Ближайший медпункт с фельдшером — в райцентре Шумиха, а до него двенадцать километров. В сельской лавке, казалось, больше мышей, чем продуктов. Одна была гордость у бабкинцев — баньки с парилкой при каждой избе. Могу засвидетельствовать: действительно чудо.
Уже были жены и матери, получившие похоронки, и землю в Бабкино залили первые вдовьи и материнские слезы. По каждому похоронному случаю председатель выписывал на поминки из колхозных запасов десять килограммов мяса, колхозники покупали в долг водку — в сельской лавке она всегда на виду, а мышей, слава богу, зелье не интересовало. Заливали горе по-черному, несколько дней. На работу, конечно, никто не выходил. Меня это раздражало, но, учитывая обстоятельства, я молчал и считал дни, когда смогу расстаться с деревней. Неловко я себя чувствовал на этих поминках: один, молодой — и не на фронте. Не станешь же объяснять им, что у меня броня, так как наш завод выпускает военную продукцию.
Тем не менее этот месяц в деревне, общение с бабкинцами изменили мою судьбу. Вернувшись в Кыштым, я тут же сходил в военкомат. Хотелось мне в Челябинское танковое училище, но медики признали меня дальтоником и отправили в Тюмень. Все получилось очень быстро, и уже в конце декабря 1941 года я переступил порог Тюменского военно-пехотного училища.
Приехал я под самый Новый год. Меня сразу определили в минометный батальон и поселили в никем пока не занятую казарму, где должна была вскоре разместиться моя рота.
Пустое, холодное, полутемное помещение, голая лампочка высоко под потолком, голые железные койки, тумбочки с открытыми дверками — и никого. Я, дурак, приехал первым. Глухую тишину озвучивало лишь громкое тиканье часов, висящих над входными дверями, широкими и крепкими, как ворота. Возникло неясное щемящее чувство, что я попал в клетку, хотелось заплакать, но я сдержался.
Сосчитал койки. Слева и справа — по тридцать две, в два яруса. Значит, здесь будут жить 128 курсантов. Мои сверстники, восемнадцати-, девятнадцатилетние парни. Они приедут со всех концов страны учиться военному искусству. За полгода нас обучат и отправят на фронт уже командирами — младшими лейтенантами.
В каптерке мне выдали дряхлое ватное одеяло и истертый дырявый матрац. Все это придало некий незатейливый уют моей первой казарменной постели и должно было спасти от холода. Залез на верхнюю койку и поплотнее укрылся шинелью, обретенной впервые в жизни всего пару часов назад.
Сон не шел. Сколько всего бродило в голове! Как начнется мой первый армейский день? Как примет меня казарма? Какие будут командиры и как станут учить нас? Справлюсь ли с армейской жизнью?.. В размышлениях я не заметил, как доел последнюю мамину котлету — я так их всегда любил — и уже принялся за коржики. Мама снабдила меня в дорогу едой, теплыми носками, свитером, целым пакетом бумаги и конвертов, ручкой, карандашами — вскоре все это, поочередно, бесследно исчезнет. Появятся ли у меня друзья? Как-то все будет?..
Скрипнула дверь. На пороге стоял незнакомый высокий парень в шинели, но еще с прической; за спиной — чудной узел на лямке через грудь. Подошел, ловко забрался вверх на соседнюю койку, предварительно забросив на нее подушку без наволочки, такой же, как у меня, замусоленный тюфяк и еще более древнее, чем мое, одеяло. Свой странный заплечный груз оставил внизу.
— Будем знакомы, позвольте представиться: Александр Рыжиков. Горьковчанин. Вырос в рабочей слободке, красочно описанной нашим великим пролетарским писателем.
Я тоже улыбнулся и представился. Вот, уже не один!
— Грустишь, парень, свободной жизни пришел конец? Не спеши грустить. Печали, друг, все впереди, собрались-то на войну! — И спохватился: — Господи, через час — Новый год! Любимый праздник! Споем?! «В лесу родилась елочка, в лесу она росла…»
Я невольно подхватил, допели уже вместе, и Саша сказал:
— Ну что ж, ты сегодня — в роли Деда Мороза, а я — Снегурочка. Годится? Не пропускать же такое событие — первый праздник в казарме!
Спустились вниз, устроили импровизированный стол, накрыв тюфяком металлическую сетку койки. Саша вышел, а я принялся налаживать праздничное угощение. Выложил коржики домашние, две воблы астраханские, леденцы горьковские, шпроты японские. Вернулся Саша, он принес две кружки воды, восхитился:
— Какой стол соорудил! — Покрутил коробку со шпротами: — Откуда сие?
— Любопытная история! На станции в Кыштыме — я там садился на поезд — застряло несколько вагонов, набитых картонными коробками со шпротами, их везли из Японии в Москву. Но столице теперь не до шпротов, пришло указание: в два дня очистить вагоны и передать Уральской дороге. Вот и пустили шпроты в продажу, так что кыштымцы, наверно, на всю жизнь запаслись японскими шпротами.
— Повезло!
Мы чокнулись кружками и пожелали друг другу в Новом году всяческого добра.
— А теперь ублажу тебя, друг! — возгласил Сашка.
Он бережно взял свою странную торбу. Оказалось, это был чехол, а в нем — гитара! Насладившись моим изумлением, Сашка объявил:
— В честь Нового года! Прибытия первыми в казарму! Нашего знакомства! Послушайте, сэр, песни о прошлой, теперь уже довоенной жизни! Фольклор!
Он настроил гитару, запел и уже не останавливался, одна песня следовала за другой, играл и пел он замечательно, да и песни… Какие песни! До войны их пела вся страна — во дворах, за праздничным столом, в минуты грусти и радости. «Девушку из маленькой таверны», по заявке слушателя, Саша спел дважды.
Так мы встретили Новый, 1942 год, заснув только под утро.
Через неделю казарма наполнилась жизнью, зазвенели вовсю молодые голоса. Мы легко перезнакомились. Всех быстро распределили по взводам. Представили командиров. Указали койки. Постепенно налаживался армейский быт. И вот мы уже приступили к занятиям.
Учили нас по ускоренной программе. С первых дней мы вкалывали до изнеможения. Я за полгода должен был стать командиром минометного взвода. Ежедневно проводилась строевая подготовка. Дважды в неделю — стрельбы. Зубрежка полевых уставов (а их не счесть!), связь, тактика, стрелковое оружие, пистолет, винтовка, карабин, пулемет, и вот-вот должны заняться минометами. Учили и рукопашному бою. Раз в неделю — лыжи: марши на близкие и дальние расстояния, до 20–30 километров, с разведкой местности и боевым охранением. Кроме того, несколько раз нас поднимали по тревоге, и мы совершали ночные десяти-, пятнадцатикилометровые марш-броски при полном снаряжении.
Удивительно! — каждый начальник свое дело считал самым важным и это личное понимание старался внушить курсантам. Например, старший сержант, он вел строевую подготовку, заявлял:
— Без любви к строевой ни один человек не может правильно (!) ходить по земле.
Старшина, зацикленный на заправке коек и чистоте сапог, постоянно твердил:
— Кровать заправляется автоматическим движением рук ниже пояса. — Или: — Завтра на фронт — а у вас грязные сапоги!!
Взводный Артур, способный лишить рассудка любого курсанта, не вызубрившего каждый параграф
