валяемся.
«Чапай» ничего не ответил. Распустив взвод, повернулся и ушел.
С того дня батарея открыла против своих же командиров самые настоящие «боевые действия».
Прежде всего отказались в дождливые дни тащить в поле пушки. Командир взвода — молоденький лейтенант, его все считали пустым местом — зашумел на нас, пригрозил, но быстро утих, согласившись брать на учения одно орудие.
Теперь учились по очереди: одни копошатся в болотной грязи с пушкой, другие покуривают в кустах под проклятым моросящим дождем. У всех пропала охота учиться. Возвращались в деревню, обсушивались и после обеда, полумертвые, залегали хоть немного поспать.
Однажды вечером кто-то запустил в занавешенное окно избы, где веселились командиры и откуда неслись громкие звуки патефона, кусок кизяка, вывороченного из затвердевшей навозной кучи. Раздался звон разбитого стекла. Патефон смолк. Что там внутри избы произошло — никто не знал. На следующее утро окно починили — постарался Осип Осипович, а возле избы появился солдат с карабином — охранник командирских забав.
Ночами во всех палатках солдаты думали, как жить дальше. В нашей палатке говорили, наверное, то же, что в других, и с каждой ночью разговор становился все острее.
— Как комиссар срам такой допускает?
— А он заодно с ними — пляшет, жрет самогон да девок трахает.
— Красная Армия — армия рабочих и крестьян. Все мы, командиры и солдаты, из одного народа вышли.
— Вышли-то из одного, а те, кто власть получил, барами заделались. Знал бы Василий Иваныч про такое беспутство — утопил бы мерзавцев в Урале.
Посмеялись, но разговор принял более резкий характер.
— Сообщить бы комдиву — он враз их урезонит!
— Сволочи! Завтра вместе идти в бой, а они блядством занимаются, нас за людей не считают.
— А что, ребята, выкатим орудие и, как в семнадцатом с «Авроры», бабахнем по контре. Они и есть натуральная контра!
— Ты что, чокнутый? Под расстрел хочешь всех подвести?
Вскоре произошло еще одно событие. С перекладины, протянутой между кольями, вбитыми в землю неподалеку от командирской избы, стащили постиранную гимнастерку нашего взводного. Наказали часового. Это всех возмутило. В тот же день прислали нового командира — наш «захворал».
Под вечер меня вызвали из палатки «старики» поговорить за жизнь:
— Ты парень грамотный, курсант, комсомольское начальство полка. Дальше терпеть нельзя: поговори по душам с комиссаром — может, одумаются? Поговори как партиец с партийцем. У вас, коммунистов, отношения особые — не нашенские.
— Во-первых, — ответил я, — какое я комсомольское начальство? Во-вторых, я не коммунист.
— Для нас, батарейцев, ты станешь коммунистом, если осмелишься и скажешь комиссару правду!
«Старики» замолкли, ожидая моего ответа.
Впервые в жизни серьезные мужчины, намного старше меня, фронтовики, не раз глядевшие смерти в глаза, поверили мне, надеялись на мое мужество, способность совершить гражданский поступок во имя справедливого дела. Забыв мудрое правило «Руби дерево по плечу», я решился.
Подошел к командирской избе и попросил часового вызвать комиссара. Тот скоро вышел, удивленно взглянул на меня. Когда я сказал, что хочу побеседовать с ним по серьезному политическому делу, он, как всегда, вежливо улыбнулся: мол, что ты мелешь, солдатик, какое там у тебя «серьезное политическое дело»?
Я не ожидал от него немедленного согласия на разговор. Но комиссар вдруг предложил побеседовать в лесу. Сели на поваленное дерево. Выглядел комиссар, как всегда, франтовато. Молодой брюнет с холеным полным лицом, он был одним из тех мужчин, все об этом знали, кто постоянно, словно женщина, заботится о своей внешности. Некоторым он нравился. А сейчас он, видно, готовился к вечеринке: был чисто выбрит, волосы зализаны, смазанные каким-то кремом, придававшим им серебристый оттенок; пуговицы на гимнастерке, звездочка на пилотке, сапоги — все сверкало; сам источал запах тройного одеколона — в то время предел мечтаний фронтовика. Куда мне тягаться с ним? Замызганная гимнастерка, давно не чищенные сапоги, грязные ногти.
И все-таки разговор состоялся. Я искренне, начистоту, выложил все как есть. Не прибегая к грубым словам, стал рассказывать о фактах и о настроениях в батарее.
Комиссар обмахивался веточкой, вопросов не задавал, слушал. Я закончил. Наступило молчание. Прервал его комиссар, и разговор принял совсем не то направление, которого я ожидал. Вернее, никакого разговора не последовало. Это был монолог. Комиссар говорил грубо, назидательно, презрительно:
— Вот какой ты герой! Не представлял. Интересно, каким будешь в бою. Оказывается, ты, курсант, еще и склочник. Надеюсь, не в училище тебя этому научили? Запомни, что я тебе скажу. Молодой ты еще и горячий. Подставили тебя, теленка, пободаться, а сами в кусты. Вся твоя речь — полнейший вздор! Чего ты добиваешься? Побольше тушенки класть в суп? Она оказалась порченой. Пойди к старшине — он тебе покажет соответствующий акт. Количество овса интенданты сократили во всей армии — природа нам не подчиняется. Всем трудно. Думаешь, солдатам, наступающим в эти дни, легче? Все остальное — чепуха. Ты, солдат, обидел не комиссара, а партию! И заслуживаешь наказания. Но я — человек не мстительный, отношусь с уважением к каждому, — это все знают. Тем более, как ты сказал, нам вместе идти в бой. Так что подумай — и серьезно — о сказанном.
Подавленный, оглушенный, я не проронил ни слова. Он поднялся. Не попрощавшись, мы разошлись.
Сомнения одолевали меня: может, я не нашел необходимых слов, не сумел вызвать его на откровенный, душевный разговор? Нет и нет! Я не виноват, просто он демагог, из тех, что прикрывают высокими словами свои пороки. Лицемер и пустослов! Но горький осадок от беседы с комиссаром остался.
На следующий день «Чапай» приказал перевести меня во взвод, расположенный в соседней деревне. Убирают подальше с глаз начальства, понял я. Ясно, по подсказке комиссара. Что ж, ладно.
Забрав карабин, вещмешок и шинель, попрощавшись с расчетом, я отправился к месту новой службы. Перед уходом ребята рассказали, что комиссар в присутствии нескольких человек, в том числе старшины Осипа Осиповича, высказался: «Откуда он взялся, этот жиденок?»
Я шел по узкой лесной дороге, радуясь встрече с чудом зеленого летнего леса. Ясное небо, величественные деревья, воздух, напоенный свежестью… Было грустно, и вместе с тем я испытывал радость: природа словно приняла меня в свои утешающие объятия, растворила, рассеяв, мои невзгоды, исцелила и сделала сильнее. Вдруг стало так легко! К черту комиссара! К черту все сказанные им противные слова! Да и какая разница, в каком взводе служить, — говорят, там приличный командир…
Вдруг кто-то окликнул меня, я обернулся. За мной верхами ехал Сабит Халиков. Поравнявшись, он остановил коня:
— Ты чего не приходишь на заседания комитета комсомола? Я дважды звонил вашему «Чапаю», он обещал прислать тебя.
Я не стал ничего объяснять, не сказал и о случившемся, постарался отговориться:
— Не знал, мне никто не сообщил.
Вдвоем мы добрались до расположения взвода. По дороге Сабит восторженно рассказывал о боевой подготовке в дивизии, как она крепнет, услышал я и много лестного о комдиве Куприянове:
— Таких я до сих пор не встречал, — повествовал Сабит, — лучший командир!..
Командир взвода, когда я доложил о прибытии, направил меня в один из расчетов, вопросов не задавал — я понял, что ему не известно о причинах моего перевода. Сабит попросил взводного отпустить меня в полк — он тут же разрешил. И я вдруг решил действовать: надо поговорить с полковым комиссаром,
