К Николаю Ивановичу все почему-то обращались «Потапыч». Оказалось, он по фамилии — Потапов. То и дело слышалось:
— Потапыч, почини сапоги, совсем прохудели.
— Потапыч, наладь приспособление на бруствере, чтоб полегче стрелять.
— Чего-то мой пулемет барахлит — может, поглядишь, Потапыч?
Впервые я увидел, что это такое: «мастер на все руки».
Потапыч никому не отказывал. Помогал. За что бы ни брался этот невысокий крепыш с мужественным, в морщинах, лицом и крепкими мускулистыми руками — все у него ладилось. Когда Николай Иванович что-то мастерил, он не задавал вопросов — сам точно знал, как следует справиться с очередным делом. За свою работу никого ни о чем не просил — просители сами благодарили его кто чем мог. Занят он был постоянно. При этом не отлынивал от дежурств. Метко стрелял. Я хотел определить его в снайперскую команду, но в батальоне посоветовали повременить.
В одну из ночей, когда небо чуть подобрело, я по душам разговорился с Потапычем. Был он из-под Воронежа, родился в большой, но нищей деревне с необычным названием «Бобыль». Жил в доме сестры покойной жены. Столярничал, хотя по ведомости числился в колхозе конюхом. Сколько Николай Иванович построил изб, сараев, конюшен, бань! смастерил собачьих будок, скворечников! «поставил», как он говорил, заборов, крестов на могилы, выложил печей, починил прохудившихся крыш!.. Селяне любили его, считали добрым и уважаемым человеком. Получая в колхозе копейки, он жил безбедно — люди, старые и молодые, высоко ценили труд мастера. Но жизнь есть жизнь — не всегда идет складно.
Случилось так, что Николай Иванович не поладил с председателем колхоза, отказал ему наотрез в просьбе: не захотел строить дом для нового районного начальника. Председатель колхоза, человек низкий, разъярился и тут же сочинил бумагу о частнопредпринимательской деятельности гражданина Потапова. Не поленился, съездил к районному прокурору — понятно, не с пустыми руками, и договорились они засадить злостного частника, неплательщика налогов лет на пяток.
— Потапыч, извини. А за что ты невзлюбил партийного секретаря? Одарил бы тебя прилично, властного покровителя бы заимел.
— Это, товарищ комвзода, скверно вы еще знаете меня.
— И все же?
— Дело было так. Приехал тот секретарь в колхоз, собрали нас в правлении, заперли двери, и два часа этот партиец-паразит молол о счастливой жизни колхозников. Как закончил балаболить, я его и спросил: «Как понять, товарищ секретарь: почему у коровы какашки блямбами выходят, а у козы — орешками?» Наши закатились все, а секретарь — молчок. Как ему ответить, жизни-то нашей не знает человек. Отговорился, придумал: «Наверное, от природы так». С тех пор взгляд у него стал тяжелый, начал придираться ко мне. Как же я буду строить для него хоромы?
Сообразил Николай Иванович, что ему с председателем и районными прохиндеями не сладить (слова «мафия» тогда еще не знали). Тотчас отправился к старому другу по рыбалке — военкому, попросил срочно отрядить его в Красную Армию. Военком не струсил, не бросил в беде: в три дня управился. И уехал Николай Иванович служить в строительный батальон. Сорок первый год он встретил под Витебском, где пути его батальона скрестились с 220-й дивизией, защищавшей Витебск. С того времени солдат Потапов воюет в 673-м полку.
Мастером Николай Иванович был отменным. С одним помощником в четыре дня построил блиндаж — без единого гвоздя, работая топором и молотком. Сруб соорудил вполроста, с дощатой крышей, сверху завалили ее землей, а вход занавесили плащ-палаткой. Проход Потапыч сделал с небольшим изгибом, из толстых кольев, чтобы задерживал осколки. Внутри смастерил небольшой стол и несколько лежанок, одну из них он предложил мне. Оказался Николай Иванович также искусным печником. Соорудил в блиндаже отличную печь из молочного бидона, приладив к нему трубу, почти незаметную сверху.
Конечно, то был далеко не настоящий блиндаж, но все с гордостью так его называли. Окончание стройки стало праздником. Блиндаж стал нашим общим домом, где каждый мог отдышаться от окопного смрада и грязи, написать письмо, поесть не на бегу, прочитать дивизионку, переобуться. Сюда же я посадил связиста с телефоном для постоянной связи с соседями и батальоном.
Всех нас радовала еще одна большая удача. Среди солдат оказался одаренный певец — украинец Василь Бадуля. Весь взвод знал его историю. Жил Василь в Каневе, где, как известно, похоронен народный украинский поэт Тарас Шевченко. Восемнадцатилетним парнем, за год до войны, он приехал в Киев, пришел в Академический оперный театр, представился главному режиссеру и без всяких церемоний сказал:
— Хочу петь на вашей сцене. Станете слушать?
Режиссер оторопел, но согласился.
Василь спел арию из «Риголетто» и две народные песни. Режиссер обнял его и попросил прийти на репетицию:
— Хочу представить труппе «украинского Лемешева»!
Счастливый, пританцовывая на ходу, парень добрался до пристани и ближайшим пароходом отправился в Канев. Стоя на палубе, подставив лицо днепровскому ветру, он предавался мечтам: его ждут Киев, Москва, он будет петь в лучших театрах страны, встретится с Лемешевым, Козловским. Как будет счастлива его дивчина — его коханая Олеся! Они поженятся…
Встреча с Олесей заполонила глаза чернотой. Олеся не выказала радости — наоборот, грубо сказала, как только может сказать недобрая женщина любящему мужчине: «Или я, или театр!» Вот как банально и нелепо вышло. Василь выбрал рiдну дiвчину, а театр, подумал он, как и голос, никуда не уйдут.
Война враз перечеркнула все его надежды.
Услышав эту историю, рассказанную ее героем, все, не сговариваясь, отругали Василя, а пуще того — его Олесю. Лишь один солдат, маленького роста, толстенький Саша Пчелкин из-под Саратова, не согласился:
— Спасибо Олесе! Без нее мы никогда бы не услышали «фронтового Лемешева».
Мнение Пчелкина вызвало общее одобрение и смех.
Память сохранила любимую песню Василя.
Слушать певца было огромным удовольствием. Пение скрашивало наш окопный быт, возвращало к нормальной жизни, возвышало. Василь любил исполнять, песню о Днепре — к сожалению, я запомнил лишь некоторые ее слова: «Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч… А волна твоя, как слеза…»
Каждый день — концерт. Чего только мы не услышали! Иногда я забывал, что где-то рядом стреляют, что через минуту, секунду тебя может не стать. До войны, хотя мы жили под Москвой, я ни разу не был в Большом театре. Да и не очень тянуло к вокальному жанру. Но пение Василя в необычной окопной обстановке было чудом. И это чудо пробудило во мне — опять же впервые! — жажду слушать и слушать дивные мелодии. Я дал себе слово: если выживу, обязательно побываю в Большом. И тут же возникла мысль: как будет прекрасно, если увижу на сцене Василя!..
Но судьба распорядилась иначе.
Василь был щедр — часто повторял свой репертуар для тех, кто не смог его услышать, находясь на дежурстве. Он стал общим любимцем. Все берегли его от сырости, холода, немецких пуль, обували в лучшие сапоги, кто-то отдал ему свое кашне и следил, чтобы он укрывал им горло. Старались поить его теплым
