жалел скорее не о себе, о матери — моей доброй, любящей, преданно ждущей сына маме…
Нас во взводе шестнадцать, семнадцатый за день до боя попал с фурункулезом в медсанбат; наверно, сейчас все шестнадцать ему завидуют. Рядом со мной лежит молодой татарин, он что-то тихонько бормочет — то ли молится, то ли, как я, о чем-то шепчет матери. За ним узбек, оттуда доносится: «…сто двадцать семь, сто двадцать восемь…» — видно, играет в непонятную мне игру или что-то загадывает. Может, и мне что-нибудь загадать? Вот: если увижу звезду до начала атаки — значит, все будет нормально с моими бойцами и со мной.
Теперь я не только слежу за стрелками часов, но и постоянно вглядываюсь в небо, по-прежнему скрытое черной завесой туч. Осталось полчаса до ракеты — полчаса жизни для каждого из нас, и у каждого есть мать, есть и жены, дети, у одного, белоруса, — их пятеро…
И вот минуты скачут уже галопом. Подаю условный сигнал: приготовиться! Я верю в своих бойцов, они доверяют мне. Еще несколько минут. Нервы на пределе, я уже положил перед собой автомат. Неприятный озноб страха проходит по всему телу. Впервые чувствую, как сильно замерз. Поеживаюсь, расправляю плечи, одергивая под маскхалатом шинель и затягиваю потуже, еще на дырку, ремень. Вроде уже не так холодно и страшно. Стараюсь подготовить себя к предстоящей трудной минуте, забыть о холоде, свисте пуль, возможной смерти, заставляю себя думать о будущем, о всем приятном и радостном, о встречах, которые непременно еще состоятся… Глянул в небо — и забыл обо всем! Над нами мерцала звезда! Одна-единственная, бледненькая — но такая долгожданная и удивительно родная! До сих пор пытаюсь понять и не могу ответить — была ли та звезда или возникла только в моем воображении? Но факт остается фактом: ровно в пять тридцать прошелестела переданная по цепи команда:
— Отбой!
Мы тихо отползли в свои окопы.
Верить ли в судьбу? Я — верю.
Через несколько дней стало известно, что началась передислокация наших частей. До конца сорок второго под Ржевом установилось относительное затишье…
Глава десятая
Перебежчики
Ноябрь — декабрь 1942 года
Desertor (лат.) — дезертир, беглец, изменник. Дезертирство — умышленное самовольное оставление военнослужащими воинской части; является одним из тяжких преступлений против воинской службы.
В середине ноября 1942 года 673-й стрелковый полк, вернее, его остатки перебросили на левый берег Волги, полностью освобожденный от немцев еще летом. Здесь, в обороне, полк оставался до марта 1943 года.
Расположились мы в бывших немецких траншеях, достаточно просторных, вырытых по всем правилам инженерной техники. В каждом блиндаже — стол, удобные нары, печка. Как выяснилось, печки эти изготавливались в Ржеве в восстановленных оккупантами мастерских; немцы наладили в городе и производство мин.
Противник закрепился на противоположном берегу. Разделяла нас только Волга. Сразу же резко участились случаи дезертирства.
Тема дезертирства давно ожидает особого исследования. Распространено убеждение, что наш народ с первого дня войны не терял веры в победу. Это не так. На самом деле уверенность в победе над врагом появилась лишь в 1943 году — после Сталинграда и Курско-Орловской битвы. Постоянные тяжелые поражения Красной Армии в 1941–1942 годах, огромные потери привели часть солдатской массы к потере веры в успех. В сорок втором, как и в сорок первом, дезертирство из армии все еще было массовым. Многие солдаты-дезертиры не считали свой поступок изменой: для них довоенная действительность не служила идеалом, за который следует умирать; в побеге они видели единственный способ расстаться со сталинской системой рабства, наивно полагая, что немцы, победив Советский Союз, разрушат сталинский режим, сделают их свободными и счастливыми. Конечно, все эти люди спасали и свою жизнь.
В масштабе фронта в сорок втором ежедневно перебегали к немцам 150–200 человек, то есть в месяц около 6 тысяч. Фактически фронт ежемесячно терял почти целую дивизию! В то время дивизии, в результате невосполняемых потерь, насчитывали, как правило, именно такое число воинов.
Захлестнуло дезертирство и Западный фронт под Ржевом. Естественно, и нашу 220-ю стрелковую дивизию.
Одной из причин этой «инфекционной болезни» была умелая пропаганда немцев. Действительно, пропагандисты делали все возможное, чтобы переманить красноармейцев на свою сторону, и на протяжении двух первых лет войны это им удавалось. Но виноваты в этом оказались прежде всего мы сами —
Шла вторая военная зима. Прошли времена, когда в сорок первом немецкая армия погибала от русских морозов, выживая за счет грабежа теплой одежды у населения, когда вместо теплой одежды немецким солдатам вручали «Памятку о больших холодах», в которой давались советы вроде: «Нижнюю часть живота особо защищать от холода прокладкой из газетной бумаги между нижней рубашкой и фуфайкой. В каску вложить фетр, носовой платок, измятую газетную бумагу или пилотку с подшлемником… Нарукавники можно сделать из старых носков…»
Теперь немецкие солдаты, в отличие от первой зимы, были одеты в теплые стеганые комбинезоны. О них постоянно заботились: они ежедневно получали приличное горячее питание, им присылали продуктовые посылки с деликатесами из завоеванных европейских стран (наши, находя красивые баночки от неведомых яств, мастерили из них всякие разности). Немец жил в прочных комфортабельных блиндажах с печками, часто с электрическим освещением. Ему на передний край постоянно и в необходимом количестве поступали новейшее оружие и боеприпасы. Офицеры и солдаты получали отпуска. В армии пользовались популярностью офицерские и солдатские бордели. Поддерживалась жесткая дисциплина и одновременно широко культивировалось боевое товарищество.
В нашей же армии по-прежнему — и в конце сорок второго — солдаты на переднем крае жили в плохих условиях и одеты были значительно хуже, чем немцы. Как правило, солдат одевали в заношенное обмундирование: старая гимнастерка, выгоревшая и потерявшая форму пилотка, ботинки с обмотками, шапка — мятая-перемятая, шинели — истасканные, продуваемые на ветру. Зимой выдавали телогрейки с застиранными пятнами крови, хоть как-то спасая от морозов. Кормили скверно. Об отпусках и не заикались. О женской ласке напрочь забыли. Оружие, особенно автоматическое, как и в сорок первом, было несравнимо с немецким. Боеприпасов не хватало, особенно снарядов и мин. В небе по-прежнему господствовала немецкая авиация. Дисциплина в частях поддерживалась под неусыпным оком политсостава и особистов. Боевое товарищество командование культивировало только на словах — оно возникало естественным образом, в основном — в ротах и батареях.
Единственное, в чем мы были на равных с противником, — это в пропагандистской лжи. Но не от нас она исходила и не мы вбивали ее себе в головы, а нам ее вбивали — да еще как! И с обеих сторон!
Над территорией Западного фронта самолеты противника разбрасывали сотни тысяч разноцветных листовок — белых, зеленых, голубых, в которых, расписывая свои победы и наши поражения, убеждали
