население из ближайших районов, доставили кинооператоров и журналистов — чтобы на пленке и в агитках запечатлеть городские развалины, страх и горе якобы горожан. Был уничтожен даже парк с озером и красивыми лебедями, почти все деревья сожгли, лебедей перестреляли и объявили: их убили и сожрали «азиатские орды».
Город был пуст. Ни единой души. Надрывно мычали коровы, слышался лай собак. Неожиданно из полуразбитого дома выскочил высокий крепкий старик, он держал в вытянутой вперед руке какую-то книжицу и с радостными возгласами бросился навстречу идущим. Один из красноармейцев, не разобрав немецких слов, а может, он к этому и не стремился, вышел из строя и изо всех сил ударил немца ружейным прикладом по голове. Обливаясь кровью, старик упал на брусчатку. Шедшие следом старались добить лежачего, как можно больше унизить — били сапогами, кололи штыками, плевали на труп. Около мертвого остановился политрук. Поднял облитый кровью билет члена Коммунистической партии Германии, обтер обложку и спрятал в планшетку. Ничего не сказав, пошел за колонной.
Я видел эту сцену. Это была первая смерть гражданского немца, увиденная мной в Германии. Догнав ударившего, спросил:
— Зачем ты убил его? Он же не солдат, он и дойти-то до нас не смог бы. Старый человек, коммунист, возможно сидел в лагере. Подумай, он много лет, с риском для жизни хранил свой партийный билет.
Боец грубо ответил:
— По мне, товарищ старший лейтенант, все они — один хрен. Пока не убью сотню, не до покоя мне, вы лучше скажите: как мне-то в пустую хату?..
Нетрудно было понять и его ненависть, и тех, кто плевал на немца. Но сколько же еще их должно быть убито, унижено, растерзано, чтобы унялось горе, стихло исступление мести и ненависти, успокоилась и оттаяла душа?!..
А пока — наступил час возмездия!
Солдаты, точно бешеные, врывались в полуразрушенные дома и крушили все подряд. Жители настолько торопились, покидая город, что оставили все нетронутым, не успели даже застлать кровати, и теперь зеркала, посуда, сервизы, редчайший фарфор, бокалы, граненые кувшины — все летело на пол. Здесь жили немцы! Рубили топорами кресла, диваны, столы, стулья, даже детские коляски. Так выплескивалась наружу первая волна народной ненависти. Никто — ни один командир, политработник — не остановил руку солдата, понимая, что это бессмысленно, стихия — неуправляема.
На отдых — всего сутки. Кто-то подоил коров и угостил товарищей парным молоком. Впервые за всю войну вкусно и сытно поели — заграничными продуктами, для чего прилично очистили домашние подвалы; заодно набили вещмешки баночками с курятиной, поросятиной, с вареньем и джемом; солдаты шутили: успеть бы съесть припасенное до конца войны. Я увидел щенка немецкой овчарки, покормил и забрал с собой.
Утром, только получили приказ на выступление, как с ближайших высот, где укрепились немцы, загрохотали пушки, в небе появилось несколько «юнкерсов», а из лесного массива возле города с трех сторон выдвинулись танки, за ними двигались солдатские цепи. Наша артиллерия ответила. И опять началось! Жуткий грохот разрывов, схватки за каждую улицу, дом, квартал. Понеся потери, мы все-таки окончательно закрепились в городе.
Через несколько дней произошел эпизод, невольным участником которого стал я сам. Он поразил меня, поразил настолько, что на какое-то время я потерял самого себя.
В морозный солнечный день меня вызвал Шилович, усадил в сани рядом с собой, и мы медленно поехали по пустынным улицам взятого города. Остановились у отеля под названием «Эдельвейс». Ездовой остался на улице, а мы поднялись по красивой широкой лестнице, устланной ковром, на второй этаж, здесь по сторонам коридора располагались номера. Зачем мы сюда приехали, почему полковник взял меня с собой?..
Дальше произошло то, что забыть мне не суждено. Шилович подошел к огромным окнам, заливавшим солнцем всю комнату, и вдруг принялся срывать бархатные шторы. Подхватив припасенную сумку, сгреб в нее туалетные принадлежности вплоть до туалетной бумаги — я тогда впервые ее увидел, всю жизнь мы обходились газетами. А Алексей Адамович уже вытащил из сумки нож и принялся за кожаный диван и два больших кожаных кресла, — такую красоту в частном доме я видел впервые. Через несколько минут диван и кресла оказались ободраны, и наступила очередь картин. Действуя проворно и ловко, он вырезал холсты, вынимал рисунки из обрамлений, оставляя на стене полупустые рамы. Делалось все деловито и, пожалуй, с азартом; он, явно испытывая внутреннюю радость, аккуратно складывал и сворачивал все в трубки, перевязывая заранее приготовленными веревочками.
Я молча наблюдал за действиями начальника, не понимая, как вести себя. А он вдруг набросился на меня:
— Чего стоишь, как кукла?! Через день доберутся солдаты — от этой роскоши останутся рожки да ножки. Думаешь, чего тебя взял с собой? Чтобы и ты что-нибудь прихватил! Мамке пошлешь!
Я вдруг догадался, что это у него не впервой и, видно, «разведка» налажена — откуда он знал, куда ехать? И, все еще находясь в каком-то оцепенении, я тоже кое-что «прихватил»: разноцветный, из дерева, детский чернильный прибор, два халата, мужской и женский, портативную пишущую машинку и две пачки туалетной бумаги.
Мы обошли десять номеров, и каждый полковник варварски опустошал, я помогал складывать НАГРАБЛЕННОЕ у дверей в коридоре. Поднявшийся наверх ездовой перетащил все вниз, плотно упаковал в мешки и сложил в сани.
Ночью я плохо спал: пусть я взял малость, но фактически я ничем не отличался от полковника, как легко — в одночасье! — рухнули мои высокие принципы. И я дал себе слово: больше такого со мной не случится.
Через несколько дней Шилович, оставив вместо себя заместителя, на личном «виллисе» с шофером укатил на три дня в Польшу. Такие отлучки, а они происходили часто, обычно оформлялись как поездки для консультации со специалистом-урологом. На самом деле во втором эшелоне находилась его пассия, капитан медицинской службы. Политотдельцы знали обо всем, и все помалкивали.
С первых дней вступления нашей армии в Германию разгорелась антирусская истерия. Точно колоссальный смерч, пронеслась она над восточными районами Германии, пропитав страхом души миллионов немцев. Повсеместно распространялась листовка под названием «Rotmord» («Красное убийство»), она призывала солдата проявлять безжалостность к русским: «Это не люди, а чудовища, скоты, азиатские орды».
В ответ прогремела знаменитая листовка Эренбурга «Убей немца!» — обращенная к советскому солдату; «Убей немца! — к этому взывает мать; убей немца! — умоляет дитя… Ничто не принесет тебе такой радости, как труп немца».
Фронт все больше втягивался в жизненное пространство Восточной Пруссии. В непрерывных боях мы продвигались вперед, шагая мимо охотничьих угодий аристократов, богатых хуторов и фольварков, старинных прусских замков, с боями преодолевали водные преграды. Немцы, вынужденно сдавая города, поселки, деревни, пятились к морю.
Командующий группы войск «Центр» генерал-полковник Ханс Георг, предвидя трагедию населения, вовремя попросил Гитлера вывезти беженцев в безопасное место. Гитлер отказал.
Морозная зима и холодная весна с резкими колючими ветрами, постоянные сильные бои — жителям некуда было от них деться, рухнувшая легенда о неприступности «Восточного вала», стремительное продвижение советских войск, полная неподготовленность гражданского населения к войне на собственной территории, дикие, порой фантастические слухи, обгонявшие самые мрачные события, — все это привело к повсеместному паническому массовому бегству гражданского населения. Тысячи женщин, стариков, детей, покинув родные места, устремились на запад, как мигрирующие стада. Не успевшие эвакуироваться уходили в леса и болота, скрываясь где только можно от неминуемой кары. Все это привело к гибели многих тысяч беженцев, в первую очередь — стариков и детей.
В бешеном угаре гитлеровской пропаганды в Восточной Пруссии на первых порах происходили жуткие эксцессы — серии массовых самоубийств. В районе Данцига бойцы 23-й артдивизии обнаружили в
