пятиклассники.
Мы-то уже большие… Мы стояли с Зульфией обнявшись, опершись вдвоем на одну мою лопату. И я чувствовала, что сзади и чуть сбоку от нас стоит Никонов. В мире был полный порядок. И наши войска уже в Берлине.
Тонкий, вибрирующий мальчишеский голос показался нежной былинкой, проросшей первой на огромном пространстве земли. Не поддержи ее, и поникнет одна, пропадет, загасит ее ветер! Поэтому каждый из нас постарался поддержать запевшего первым, и взошла, поднялась вокруг него целая веселая полянка перепутанных голосов и голосков:
Мы допели эту странную песню до конца. Странную, потому что она была совсем не школьная, совсем и к смыслу нашего дела и труда не подходила… А может, подходила? Потому что была в ней такая напряженная тоска ожидания, да и не просто тоска, а с отчаянной надеждой на то, что все сбудется! Будет встреча, вернусь я! И победа будет - уж точно!
Но ведь и мы ждем победу! И мы копали свое поле и с отчаянием от усталости, от бесконечной работы и с надеждой: одолеем! И полю теперь ждать, когда его засеют или засадят, и надеяться: зазеленеть…
Нет, песня была самая подходящая, потому что такое было кругом настроение. И это понимали наши учителя и не только не остановили нас, но сами пели с веселой отчаянной тоской сбывающегося долгого ожидания.
И песня была спета до конца. Мелентий Фомич, отвернув лицо от ветра, сказал негромко:
- Мы, все учителя, рады, как хорошо вы работали. Вы молодцы. Мо-лод-цы!
- Уж если не хорошо, так лучше не работать! - ответила за всех наша бойкая Галия.
- Вот правильные слова! - поднял к небу свой вещий палец директор. - А теперь пойдем да проводим камышлинских!
- Урра! - закричали мы обрадованно.
И наконец-то тронулись, побежали к дороге.
Но я заметила - не все пошли с нами. Отдельные фигурки потянулись к близким дворам Пеньков. Мне их стало жалко: наверное, дома дела есть и они не могли еще немного побыть со всеми.
«Лешка, до завтра!»
Все понимали, что не сегодня завтра это произойдет: победа! Полная капитуляция фашистов.
Со второго мая в Берлине не стреляли. Все знали: вот-вот… И все-таки это произошло неожиданно. Ведь так ждали…
Утром очень рано я услышала медленную и мягкую поступь тети Ени, входящей с полными ведрами в избу. Может, от этого и пробудилась. Еще совсем во сне слушала, как звонко упала дужка ведра, сброшенная с крючка коромысла, как звучно всплеснулась вода, и я словно бы сама увидела ломкую, хрустальную глубину ключевой воды в ведре, глубину, промерянную светлым зайчиком, метнувшимся на дно от всплеска. И вместе с этими звуками и сонным видением воды, всплеснувшейся в ведре, возник голос тети Ени. Негромко, прерывисто от усилия - ставила второе ведро на скамью - она выговорила:
- Счас… сказывают… война кончилась.
- Правда?! - Мы уже сидели в постели. - Тетя Еня-а! Правда?!
- Говорят… Вроде бы из района звонили…
(В Пеньках не было радио, все особой важности новости передавали из района в сельсовет по телефону. А простые новости даже и не передавали.)
…Мы мчались к школе не чуя ног. Мы неслись по замуравевшей уже улице Пеньков, и темная теневая сторона улицы была широкой, а светлая жалась лишь по завалинкам - такое низкое еще было солнце. А может, оно и не встало.
Хлопали калитки, раздавались редкие и какие-то болезненные вскрики. Мы видели нескольких ребят, двух-трех женщин, спешащих к школе, но не узнавали их. И нас никто не окликнул.
А ближе к церковной ограде услышали голоса, крики, плач.
За оградой было пестро от народа. И взрослых, я изумилась, не меньше, чем школьников. Хотя чего изумляться? Куда еще-то идти, как не к школе? Тут празднично от деревьев, от красной кирпичной кладки церкви и ограды. Тут дети… Носятся, снуют юркими мальками: «Победа!… Победа!…»
Я ничего не ждала заранее, но, видно, так уж было задано всей жизнью: если праздник, торжество, то все собираются и есть какой-то порядок - или строятся, или садятся и кто-то что-то говорит, - митинг делается, собрание. Поздравит кто-то всех.
А здесь мы растерялись. Мы ворвались на школьный двор с криком: «Победа! Победа! Победили!» - но присоединиться было не к кому, хотя, повторяю, народу было много.
Все ходили один к другому - и расходились. И снова образовывалась неустойчивая группа, и другая, и третья. Будто все внезапно ослепли и ощупью искали своих.
Я тоже плохо видела. То ли слезы стояли в глазах, то ли какое-то предельное возбуждение не давало взгляду сосредоточиться. Чей-то красный платок машет в воздухе под припев: «Ой-ля-люшеньки! Люшеньки, ле-люшеньки!»
Платок машет? Сам собой? Но я не всматриваюсь, мне почему-то важнее узнать, кто там в ярко-белой шелковой кофте. Атласная, блестящая кофта… Но ведь холодно как! Хочу узнать, а сама бегу к группе ребят - может, наши? Нет, совсем незнакомые, не знаю я их! А глаза этих мальчишек и девчонок смотрят на меня безлично-радостно, они просто кричат: «Урра! Победа!…» Не мне, вообще - всему вокруг!
Да-да, вот откуда это ощущение, что все вокруг как внезапно ослепшие: эти невнятно счастливые, расширенные - от счастья, от боли? - глаза, у взрослых еще и полные слез…
Я боюсь потерять Зульфию. Наверное, и она меня. Мы держимся за руки. Она меня дергает:
- Гляди, Нинка Иванова! Ага!
Но тут же мы остановились: Нинка была не одна. Ее притиснула, прижала к стволу старой березы мать. Уткнувшись в шею дочки, она рыдала.
Нинины тонкие руки лежали у нее на спине - мать была ниже ростом, - а невидящее лицо, совсем мокрое от слез, неподвижное, обращено к нам. А рядом стояли малыши - мальчик и девочка лет пяти-шести. Они дергали мать за юбку и ныли:
- Ну, мамка!
И мы поняли, что еще для них значит День Победы: те, кто погиб, погибли для своих еще раз. Погибли навсегда.
Ах, больше никого не убивали! Кто жив сегодня - вернется! А эти - нет.
