слегка горбатый нос индейца и толстые негритянские губы.
Генералу Хуану Альваресу минуло шестьдесят пять лет. Его густые волосы и бакенбарды были матово-белы, как молоко.
На протяжении сорока пяти лет он участвовал во всех значительных войнах на территории Мексики. А войны шли почти постоянно.
Едва ли кто-нибудь во всей стране был сильнее предан идее свободы, чем этот старый партизан — погонщик мулов, юношей пришедший в отряды великого Морелоса, а затем сражавшийся вместе с Висенте Герреро, ставший генералом инсургентов, законно избранный губернатором штата, названного именем Герреро, но так и не выучившийся грамоте и не составивший хотя бы скромного состояния.
Он брался за оружие всякий раз, когда видел, что плоды очередного переворота, очередной схватки за справедливость присвоили те, кто и так имел слишком много.
5 августа 1855 года генерал Альварес в расстегнутой белой рубашке ходил по земляному полу индейской хижины в селении Текса, где находился его штаб, и диктовал письмо к полковнику Комонфорту. Время от времени его высокая фигура заслоняла распахнутую дверь, в которую било солнце, и тогда писцу, пожилому индейцу в полотняных штанах, приходилось пережидать — окон в хижине не было.
По обеим сторонам двери, на солнцепеке, дремали, сидя у горячей стены, двое повстанцев, охранявших генерала. Их ружья лежали рядом с ними на земле. Что-то поскрипывало под вялым ветерком, где-то кричали дети. Но как только за углом хижины послышался какой-то новый звук, один из часовых проснулся бесшумно, как кошка, и положил руку на рукоять мачете…
Человек в офицерском мундире, вышедший из-за угла, был полковник Диего Альварес, сын генерала. Он вошел в хижину, и генерал остановился, молча глядя на него. Смуглое молодое лицо полковника выражало обиду и недоумение. В руке, поднятой на уровень груди, он держал конверт. Он смотрел не на отца, а на индейца за столом, прервавшего работу и ответившего ему спокойным взглядом. Быть может, легкая насмешка, вернее, намек на добродушную насмешку обозначился в его прищурившихся глазах, как будто он понял уже причину недоумения молодого полковника и оценил неосновательность его обиды.
— Здесь написано: «Лисенсиату[1] дону Бенито Хуаресу»… Это письмо от сеньора Окампо… Но ведь именно вас зовут Бенито Хуарес?
Индеец положил перо и встал.
— Да, сеньор полковник. Это мое имя.
— Но разве вы лисенсиат?
Генерал Альварес с изумлением, которое придало совершенно детское выражение его темному резкому лицу, слушал этот разговор. Лисенсиаты — чисто одетые, важные, образованные…
— Да, сеньор полковник, я когда-то получил это звание.
— Так вы, стало быть, тот Хуарес, что был губернатором Оахаки?
Отец и сын разглядывали дона Бенито как существо редкостное и удивительное, — они все еще не могли совместить знаменитого политика и этого обтрепанного индейца.
Дон Диего тяжело покраснел.
— Почему же вы мне ничего не сказали, когда пришли ко мне?
Хуарес слегка поднял брови.
— Какое это имело значение? Вам нужны были грамотные люди для писания писем, а не губернаторы.
Генерал захохотал. Он выпучил негритянские глаза с яркими белками и хлопнул сына по спине.
— Он так и должен был ответить! Он — настоящий пуро![2]
Генерал встал перед Хуаресом, весело ухмыляясь. Он был на голову выше дона Бенито, но тот стоял так прямо и естественно, что полковник, смотревший на них со стороны, не заметил этой разницы.
— Если бы вы знали, дон Бенито, как вы мне нужны! Вы пишете мои письма уже три дня и наверняка поняли, что я за птица! Когда я стал губернатором, ученость уже не лезла мне в голову, дон Бенито. Я не тупица, нет. Но я столько думал в жизни о том, как лучше устроить засаду, как провести тысячу человек через саванну, так, чтобы ни один гачупин[3] не заметил следов, я так много думал, что же мне делать с этой проклятой страной, которая все не хочет стать счастливой… Для грамоты у меня уже и места в голове не осталось. Я надеялся на сеньора Комонфорта, он мой друг и достойный человек, но то, что он говорит, — я начинаю сомневаться, надо ли было все это начинать только ради того, чтобы выгнать прохвоста Санта-Анну из президентского дворца? А если слушать сеньора Комонфорта, то так оно и получится… Ничего другого мы не добьемся… У него добрые намерения, но нас с ним опять перехитрят… Как перехитрили моего друга Герреро…
Альварес подошел к двери и оперся руками о косяк. Он посмотрел на Хуареса и дона Диего через плечо. Солнце освещало ему затылок и правую щеку, а лицо оставалось в тени, и оттого казалось, что большая голова генерала окружена сиянием.
— Они заставили его стать на колени, — сказал он, — а ведь он двадцать лет сражался за свободу, он уже два года был законным президентом… Он был смелым и таким гордым… А они заставили его стать на колени и выстрелили ему в лицо! Знаете, за что, сеньор Хуарес? За то, что он им поверил! Это и мне урок! Но скажите — как же мне не верить людям, которые говорят, что они мои друзья? Я столько лет подставляю под пули эту уродливую голову, я столько людей послал на смерть ради свободы… И каждый раз нас обманывают…
Он быстро повернулся и подошел к Хуаресу, хотел было положить ему руки на плечи, но удержался, не решился.
— Я назначаю вас, дон Бенито, своим советником. Вы будете советовать мне, какую политику вести… Я вам верю. Я много слышал о вас. И вы не признались, что вы лисенсиат и губернатор! Смотрите, как вы смутили бедного Диего!
Он снова весело захохотал и хлопнул полковника по спине, и тот тоже засмеялся, смущенно и добродушно.
«Мне жалко их, — подумал Хуарес, — они и не представляют, что их ждет после победы… И смогу ли я помочь им?»
«Сегодня мой друг сеньор Марискаль, сподвижник президента Хуареса, рассказал мне историю диктатора Санта-Анны, которого свергли Альварес и Комонфорт. Я хочу поместить эту историю в свою будущую книгу, ибо карьера Санта-Анны, думаю, только в Мексике возможна в наш век и о многом она говорит! Как послушаешь о деяниях этого господина — понимаешь, почему терпеть больше нельзя было.
Тут еще помнить надобно, что Мексика триста лет была под испанским игом. А испанцы ее не только грабили, но и здоровым ее силам развиваться препятствовали, и душу ее унижали. Оттого проистекли — естественным путем — многие нынешние уродства. (Подумать о сходстве с Русью под татарами.) Недовольства и мятежи испанцы заливали кровью. И молодой офицер Санта-Анна весьма этому способствовал. Когда же наконец в 1821 году испанцев удалось прогнать и власть захватил некий сеньор Итурбиде, тоже покрытый кровью борцов за свободу, то Санта-Анна решил подольститься к этому самозванцу, объявившему себя императором Агустином I. Но Агустин ему не доверял, и ничего не получилось. Но вот императора свергли, в стране началась длительная смута, и тут-то наш ловкач и стал ловить рыбу в мутной воде. Дело в том, что в Мексике три партии действуют — консерваторы, ну, это понятно что такое, модерадос — умеренные либералы, пурос — левые либералы. У нас пурос назвали бы радикалами. Они стоят за скорые реформы и ближе всего, по моему разумению, к французским якобинцам. Нынешний президент Хуарес — пуро. А прошлый — Комонфорт — был модерадо.
Санта-Анна стал ловко играть этими силами, присоединяясь то к одним, то к другим и по обстоятельствам всех по очереди предавая. Он был зачинщиком многих мятежей и не раз получал верховную власть. Сеньор Марискаль живописал мне с некоторым даже восхищением одно из возвышений этого злого гения несчастной страны.
После удачного боя с испанцами, высадившимися на мексиканском берегу в 1829 году, Санта-Анна приобрел большую популярность среди народа и поддержку либералов. В 1833 году он был избран президентом, а вице-президентом стал закаленный пуро Гомес Фариас, заклятый противник церкви. Но
