Он рванул сюртук, и пуговицы звонко цокнули по каменному полу.
Старик опустил ружье. Другие тоже. Прието увидел, что молоденький солдат, стоящий за плечом старика, закрыл мокрые глаза.
— Клянусь святой Гваделупе, я не стану в них стрелять, — сказал старик невнятно. Когда он заговорил, стало видно, что у него нет передних зубов.
— Я не стану в них стрелять, — повторил юноша за его плечом.
Солдаты придвинулись к Прието и хлопали его по плечам.
— Пойдемте, братья, — сказал старик. — Их не надо убивать.
Торопливо, стараясь не греметь ружьями, они ушли из зала. Офицера, который командовал, уже не было.
Прието повернулся, покачнувшись. Хуарес молча сжал его плечи.
Прието увидел бледное лицо Окампо, скульптурное в своей могучей некрасивости — этот выпуклый лоб, круглый, курносый нос, большой рот, — эта маска смотрела на него с каким-то отчаянным изумлением.
Прието с трудом поднял руки и дрожащими пальцами прикоснулся к груди Хуареса. Он посмотрел в горестное лицо своего президента и заплакал…
Либералы все плотнее сжимали кольцо вокруг здания. Ланда знал, что Парроди идет к Гвадалахаре. Он не был самоубийцей. Он вступил в переговоры.
На другой день арестованных — все еще под охраной — перевели в дом французского консула. А еще через ночь сняли охрану.
Пятый полк вышел из города и встал лагерем.
Хуарес записал в своей книжке: «13-го восстала охрана дворца и по приказу Ланды, возглавлявшего мятеж, арестовала меня. 15-го я был освобожден».
«…Погибнем ли мы в бою или во тьме преступления, проиграем или выиграем очередное сражение, мы — защитники святого дела, и оно непобедимо. Поражение при Саламанке — это всего лишь случайность, частая на войне. Могут быть и другие поражения, ведь мы только начали новую кампанию. Тысячу раз признанные бездарными деятели могут попытаться вернуть страну к 1821 году. Но судьба человечества — демократия. Свобода — его оружие! Совершенство — его цель!
Народ Мексики! Не теряй веры в свои силы! Еще одно усилие, и служение справедливости, уважение истинных прав вернут республике мир, а не застой, дух прогресса, а не рабское послушание, торжество законности, а не жалкий аристократизм наших суетных и лживых „спасителей“, любовь к богу и к ближнему, а не лицемерное выполнение обрядов.
Поднимайся, народ Мексики! Еще одно усилие, и долгая борьба между светом и тьмой решится в нашу пользу. Поднимайся! И свобода, мир, законность станут нашей правдой, как у всех народов, идущих по пути демократии, и каждый человек станет любимым братом другого, и все народы будут завидовать нам, а не презрительно сочувствовать нашей судьбе!
Люди, на которых бог возложил сегодня обязанность представлять нашу волю на пути свободы и закона, показали себя честными, искренними, твердыми. Помогайте им, доверяйте им, и тогда они смогут сделать все, что в силах человека, во исполнение своего долга и стремления к славным делам!
Идея сильнее пушек!
Бенито Хуарес.
Гвадалахара, 16 марта 1858 года».
ОТДЫХ В АКАТЛАНЕ
Селение Санта-Анна Акатлан прижималось к хребту, который им предстояло перевалить. Но перед этим они решили пообедать.
Было три часа дня 20 марта 1858 года.
Двенадцать часов назад они выехали из Гвадалахары и двигались почти без отдыха. Они знали, что Ланда идет вслед за ними.
Накануне вечером они сидели над картой в штабе Парроди и решали, куда идти. То, что правительству надо оставить Гвадалахару, ясно было всем. Парроди, прибывший в город восемнадцатого, своей мрачной растерянностью подтвердил опасения президента — армия деморализована. Генерал несколько раз начинал рассказывать о гибели полковника Кальдерона, которая почему-то потрясла его до болезненности…
Парроди повторял: «Кавалерия вела себя более чем достойно… Но пехота! Они не выдерживали огня. Какая там атака! А зарядов для орудий уже не было…»
Он повторял это настойчиво и укоризненно, как будто Хуарес был виноват, что генерал дал обмануть себя и увести от Силао.
Парроди выходил из игры — в этом Хуарес не сомневался, хотя и успокаивал и ободрял его.
Девятнадцатого пришло известие, что Добладо объявил нейтралитет своего штата. Он решил не рисковать и сохранить войска для будущих времен. Не было сомнения, что при благоприятном повороте событий он выступит на стороне правительства. Но пока от этих надежд было не легче.
Осольо и Мирамон приближались, и надо было уходить из ненадежной Гвадалахары.
Окампо предложил двинуться на север — в Тепик. Он вообще считал, что надо опереться на северные штаты. Его опыт борьбы против Санта-Анны, когда он базировался на северной границе в Браунсвилле, вдохновлял его и теперь. Тогда хозяин северо-востока Видаурри решительно поддержал революцию Аютлы. Никто не сомневался, что и теперь он не потерпит антифедералистских замашек консерваторов…
Но Хуарес согласно кивнул, когда Парроди назвал Колиму. В Колиме преданный либералам гарнизон, от Колимы близко до Мичоакана, где Дегольядо уже собирает своих старых приверженцев, а чуть южнее — и неукротимый Альварес…
Хуарес и на это кивнул. Но думал о другом — о том, что в районе Тепика на побережье нет ни одного порта, куда бы регулярно заходили иностранные суда. А в нескольких переходах от Колимы — Мансанильо.
Он думал не о бегстве. Наоборот…
Они шли в Колиму.
Гораздо больше времени, чем на выбор направления, ушло, чтобы распределить скромные деньги, которые у них имелись. Надо было купить лошадей, карету и оставить еще запас на дорогу.
Лучшего коня, да еще с седлом и уздечкой, купил Ромеро — за восемнадцать долларов. И был счастлив. Его официальная значительная серьезность исчезала, как только он становился частным лицом.
Радовало его и то, что эскортом из семидесяти пехотинцев и тридцати пяти драгун командовал Леандро Валье, только что вернувшийся из Парижа, где изучал военное дело и философию. Ромеро предвкушал дорожные беседы…
Они шли в Колиму…
Посада — постоялый двор — представлял собою большое низкое здание с плоской крышей, без стекол в оконных проемах, с длинным столом посредине и несколькими скамьями. Хозяева жили рядом в беленом доме с садом.
Они получили на обед жесткую жареную говядину, крепко сдобренную перцем, тушеную фасоль с густой острой подливкой и свежие маисовые лепешки. Хозяин поставил на стол большую бутыль пульке, но выпили понемногу только Валье и Ромеро, который надеялся, что пульке укрепит его больной желудок.
— Последнее, что осталось от моего аристократизма, — сказал Окампо, когда Валье взглядом указал ему на бутылку, — пристрастие к хорошему вину. Надеюсь, история не осудит слишком строго это нарушение демократического принципа.
— Только в том случае, если мы, свидетели, умолчим об этом, — сказал Хуарес. — Боюсь, что для потомков куда важнее наши жизненные правила, чем государственные деяния, которые еще неизвестно
