предоставив убежище понтийскому правителю. Поэтому я предлагаю ввести в Армению легионы и потребовать выдачи Митридата. Если он откажется, я пойду на него войной. Да здравствуют во веки веков Сенат и народ Рима!
Противники Лукулла пришли в ярость. Объявить войну иностранному правителю без соответствующей санкции Сената — это уже было слишком! Такого нарушения закона ему простить не могли. Раздались возгласы, требующие отозвать Лукулла и даже предать его казни. Наконец со своего места поднялся Гортал, и вмиг воцарилась тишина. По традиции ни один консул не может выступить, если ему не позволит Сенат.
— Отцы отечества, призываю вас к благоразумию. Давайте разберемся в том, что на самом деле хотел нам сказать полководец Лукулл. — Большой профессионал в защите подсудимых, Гортал начал перечислять неоспоримые факты: — Во-первых, он положил конец партизанской войне. И при этом, прошу заметить, обратился к нам не затем, чтобы устроить по этому поводу триумфальное шествие. Во-вторых, он не говорил о том, что введет войска в Армению, а лишь предлагает сделать это. Следовательно, он оставил решение за нами, и оно еще может быть изменено. В-третьих, он не утверждал, что собирается «вторгнуться» в Армению, а сказал, что просто хочет ввести в эту страну свои легионы.
Как можно ввести войска в независимое государство без его разрешения и при этом не вторгнуться в его пределы, для меня до сих пор остается загадкой, однако Гортал всегда слыл чрезвычайно талантливым крючкотвором.
— В-четвертых, Лукулл вовсе не намеревается нападать на войска Тиграна, а лишь желает потребовать выдачи Митридата. Разве можем мы упрекнуть его в несправедливости такого требования, если учесть, какой огромный ущерб нанес Риму этот грозный правитель? Поэтому давайте с удовлетворением примем то, что уже сделано, и направим наших представителей к победителю Лукуллу, чтобы выяснить его истинные намерения и передать ему волю Сената. Нам нет никакого смысла торопиться. Его легионы не оставят свои зимние квартиры по крайней мере еще месяца три, ибо новые боевые действия в Азии начнутся не раньше марта. Да минуют нас страсти партизанской войны! И да будет римская армия радовать нас новыми победами над варварами! Вслед за ним встал Цицерон:
— Я совершенно согласен с мнением достопочтенного недавно избранного консула. Нам следует устроить всеобщее торжество в честь победы Рима.
Его предложение было встречено шумным одобрением.
Затем поднялся Помпей. В этот день именно он обладал империей, поэтому Красс хранил молчание, наслаждаясь неловким положением своего извечного соперника. По лицу Помпея можно было без всякого труда догадаться, что у него на уме, достаточно было взглянуть на плотно сжатые челюсти. Он знал, что Лукулл мог расправиться с Митридатом и Тиграном, не оставив на Востоке ни единого врага, которого можно было бы поработить и грабить. Оставалась только Парфия, которая, как назло, не давала никаких поводов к войне. Кроме того, ядро парфянской армии составляли горные лучники, поэтому даже такому опытному тактику, как Помпей, вряд ли удалось бы одолеть их без больших потерь. Нам, римлянам, нет равных в пешем бою и в тактике осады, однако в молниеносных набегах и в сражениях с невидимым противником мы далеко не столь сильны.
— Насчет предложенного военачальником Лукуллом проникновения в Армению, — отличная формулировка, отметил про себя я, — говорить я воздержусь. Ибо к тому времени, когда он собирается это сделать, я уже эту должность занимать не буду. Сейчас же я провозглашаю день всенародного торжества с благодарственными жертвоприношениями всем богам государства. Давайте отложим на сегодня все прочие дела и обратимся к народу.
С радостными возгласами мы двинулись к выходу. По дороге я буквально наткнулся на Сергия Катилину и не удержался, чтобы не съязвить:
— Совсем неплохо для человека, статую которого разрушила молния, верно?
— Это еще не конец истории. И до марта многое может измениться. Если хочешь знать мое мнение, ничтожная кампания против партизан еще не повод для торжества.
Одним из вечных зол Рима было то, что для получения разрешения у Сената на празднование Триумфа полководцу надлежало одержать решительную победу, удовлетворяющую трем условиям. Первое: положить конец войне. Второе: расширить границы римских владений. И третье: устлать землю тысячами вражеских тел. Помимо жажды наживы и политического могущества наши военачальники питали неодолимую страсть к триумфальным празднованиям, что беспрестанно заставляло нас вести несправедливые войны.
Обстановка на площади разительно переменилась. Человеческое стадо, сквозь которое нам с таким трудом приходилось протискиваться, ныне обрело самую что ни на есть организованную форму. Ликторы и глашатаи разделили людей по древнему принципу — на трибы. На переднем фланге, лицом к ростре, чинными рядами стояли члены центуриата, плебейского совета и сословия всадников. Передний ряд занимали народные трибуны. Не без удовольствия я про себя отметил, что члены этих советов успели переодеться в свои лучшие тоги, предназначенные специально для столь торжественных случаев. Царивший между ними безупречный порядок свидетельствовал об их готовности принять весть о победе или поражении Рима с достоинством, как подобает истинным гражданам Рима. В такие минуты я испытывал неподдельную гордость за свое государство.
Консулы, цензоры и преторы взобрались на ростру и встали под бронзовыми носами побежденных вражеских кораблей. Тишина стояла необычайная. Первым ее нарушил Помпей, который, прежде чем начать говорить, сделал шаг вперед. За его спиной стоял главный из глашатаев — такого оглушительного голоса, как у него, я в своей жизни ни разу не слышал. Он усиливал голос Помпея, а другие герольды, равномерно распределившиеся по толпе, передавали его задним рядам. Так народ узнал о событиях на Востоке.
Конец обращения консула к народу потонул во всеобщем ликовании. Пожалуй, больше всех остальных в Риме ненавидели Митридата, злостного врага римских граждан и их азиатских союзников. Людям вообще свойственно направлять свои страхи и ненависть на одного человека, предпочтительно чужестранца. Так или иначе, но теперь все ощущали, что Митридату пришел конец. Правда, Помпей прямо не сказал о намерении Лукулла вторгнуться в Армению, а лишь сообщил, что тот собирается потребовать от Тиграна выдать Митридата.
В честь этого случая Помпей объявил о дополнительной раздаче хлеба и вина, а также назначил день скачек, которые должны были состояться через неделю. В ответ на это сообщение люди разразились еще более громкими возгласами ликования, после чего толпа стала расходиться. Всем не терпелось поскорее попасть в храмы, чтобы поглядеть на жертвоприношения. Туда их влекли не только врожденная страсть к ритуалам и благодарность богам за победу Рима, но и более прозаичные мотивы. После таких жертвоприношений оставалось много мяса, которое было принято разрубать на куски и раздавать народу.
Когда толпа существенно поредела, я поймал на себе взгляд Карбона. Краткий миг его славы, когда к нему было приковано внимание самого могущественного совещательного органа власти в мире, остался в прошлом, и теперь молодой трибун одиноко стоял на опустевшей площади. Вспомнив о своем желании познакомиться с ним, я подошел к нему.
— Со счастливым возвращением, трибун Карбон. Меня зовут Деций Цецилий Метелл. Я из Комиссии двадцати шести.
— Сын претора? — Он пожал мне руку. — Благодарю. Я как раз собирался в храм Нептуна — возблагодарить бога за благополучное путешествие по морю.
— Думаю, не стоит торопиться, — посоветовал я. — Сейчас в храмах не протолкнуться от народу. Лучше отложить это до утра. Ты собираешься остановиться у кого-нибудь из родственников?
Юноша покачал головой.
— У меня никого нет в Риме. Впрочем, ты прав. Теперь, когда мой долг исполнен, пора подумать о пристанище на ночь.
— Зачем тебе ютиться в каморках для военных на Марсовом поле? Можешь остановиться у меня. Мой дом всегда к твоим услугам.
— Ты очень гостеприимен! — обрадовался он. — С большим удовольствием воспользуюсь твоим предложением.
