уважающий себя гражданин не имеет права носить с собой оружие в пределах городской черты. А бойцовская перчатка числится спортивным снаряжением.
Пожалуй, мне следует кое-что пояснить читателю. Дело в том, что под городской чертой в те дни подразумевалась древняя граница Рима, пропаханная по приказанию Ромула при помощи плуга, запряженного белым быком и коровой. Нынешние границы города во всех направлениях выдавались на добрую милю за эти пределы.
— Хмм. Ты пока что остаешься служителем закона.
— А как эта женщина? Хрисис? — внезапно вспомнил я. — Она созналась в содеянных преступлениях?
— Разумеется, созналась. Уж не думаешь ли ты, что я вытащил бы тебя из тюрьмы, приведи ты мне в суд невиновную женщину?
— Это хорошо! — радостно воскликнул я. — А Клавдия арестована?
— А? О какой Клавдии ты говоришь, мой мальчик? Сестре Публия? Но какое она имеет отношение к этому делу?
Сердце мое как будто оборвалось и горестно заныло.
— Но ведь она…
Отец оборвал меня резким жестом.
— Хватит нести чепуху. Мне нужно тебе сказать нечто более важное, а у нас с тобой мало времени. Я применил все свое влияние, чтобы отвести от тебя обвинения, ибо убежден, что твои действия были продиктованы глупостью и заблуждением, а не откровенным злодейством, которое можно было бы в тебе заподозрить. Молодой Цицерон говорил, что ты приходил к нему за советом относительно каких-то положений закона. Что ж, это хорошо. Хотя наш патрон Гортал осведомлен в этих вопросах гораздо лучше. Цицерон ему и в подметки не годится. К тому же Гортал обязан дать тебе любой профессиональный совет, не требуя за это никакого вознаграждения.
— Мне не хотелось его беспокоить, — солгал я.
Я решил про себя, что лучше вообще не касаться причастности к делу нашего патрона, пока я не ощущал твердой почвы под ногами. А у меня было такое чувство, будто я висел в воздухе.
— И как тебя угораздило заработать столько неприятностей из-за убийств какого-то чужестранца и двух вольноотпущенников! Через несколько недель я попытаюсь тебя освободить от занимаемой должности. Поедешь со мной в Ближнюю Испанию и станешь там моим представителем. Если тебе удастся провести года два вдали от Рима и всех связанных с ним неприятностей, то вернешься домой как раз к тому времени, как я стану консулом.
По крайней мере, у меня появилась перспектива — временная ссылка вместо смертной казни. До чего же я был глуп, возомнив, что смогу притащить всех преступников в суд и обвинить в государственной измене! Только теперь я понял, до какой степени стал жертвой своей буйной фантазии. Мне пришлось признать, что овладеть моей профессией сполна невозможно после нескольких дней расследования, — для этого требуются долгие годы утомительного труда. Впрочем, в моих заблуждениях ничего удивительного нет, ибо я пребывал в самой начальной точке своей карьеры, и у меня за спиной было совсем мало лет. Главное для меня тогда было как-нибудь выкарабкаться.
Подойдя к зданию курии, мы поднялись по лестнице и остановились у колоннады.
— Я подожду тебя здесь, — сказал отец. — Помни, твоя будущая жизнь целиком зависит от тебя. Вернее, от того, как ты себя будешь вести.
Он положил руку мне на плечо — жест внимания, которым я удостаивался крайне редко. Подобное проявление чувств римские отцы считали чем-то недостойным и относились к нему как к заморской болезни.
— Держись скромно. Говори медленно. Умерь свою гордыню. Формальности закона не слишком много значат для тех, кто находится там. Они уважают только силу, а таковой у тебя нет. Все, что ты имеешь, — это влияние нашей семьи. Но я уже его применил, чтобы тебе помочь. Сместить тех, кто стоит ныне у власти, можно, лишь обладая не меньшей силой и властью. Чтобы добиться этого, надлежит положить много времени и сил. А теперь иди. И хотя бы раз в своей жизни постарайся вести себя благоразумно.
Я ничего не ответил, а просто молча кивнул, после чего развернулся и открыл дверь курии. Однако, оказавшись внутри, я не услышал привычного гула голосов и сразу заподозрил неладное. Когда же я вошел в палату заседаний, то поначалу решил, что надо мной зло подшутили, ибо она была пуста.
Однако в следующий миг я заметил, что на нижней скамье сидят два человека, силуэты которых едва маячили в свете единственной лампы. Это были консулы уходящего года — Марк Лициний Красс и Гней Помпей Великий, срок полномочий которых почти истек. Очевидно, они обсуждали какие-то документы, лежавшие между ними на скамье. Когда я подошел к ним ближе, один из них поднял на меня глаза:
— А, юный Деций. Присоединяйся к нам, — обратился ко мне Помпей.
Смерив меня холодным взором, Красс произнес:
— Итак, что же нам с тобой делать, Деций?
— Если у вас есть против меня обвинения, справедливей всего будет предать меня суду, чтобы он рассмотрел их.
— Ты несколько опоздал родиться, Деций, — сказал Помпей. — Суды хороши для гражданских дел, а ты впутался в дело государственной важности.
— Я убежден, что иностранная политика является частью деятельности Сената.
— Да, пока что является, — согласился Красс, — но Сенат все равно проголосует так, как мы ему скажем.
— В таком случае, — парировал я, — почему вы соблюдаете обстановку строжайшей секретности?
— Видишь ли, Деций, — словно не слыша моего вопроса, продолжал Красс, — с некоторых пор твоя жизнь повисла на ниточке. А потом ты постепенно истончил ее до единственной пряди. Теперь же, можно сказать, она держится на тоненьком волоске. Поэтому тебе следует вести себя очень осмотрительно, чтобы ненароком его не порвать.
Помпей сделал жест, призывая нас сохранять спокойствие.
— Деций, — начал он, стараясь говорить помягче, — скажи, что ты имеешь против нас? Если даже не брать во внимание смехотворность ситуации, когда ты с твоим не слишком высоким положением в обществе выступаешь с нападками на двух консулов сразу, я не могу себе представить, какими уликами ты можешь располагать. Будь так любезен, объясни нам.
— В моем районе было совершено три убийства. Я хотел, чтобы свершилось правосудие.
— И рассчитывал найти преступника, — добавил Красс. — Весьма похвально. Поздравляю тебя. Женщина по имени Хрисис призналась во всех содеянных ею преступлениях. Она рассказала, как их совершала и по чьему приказанию.
— Странно тогда, что Клавдия Пульхр до сих пор на свободе, — удивился я.
Гримаса изумления на лице Помпея выглядела столь театрально, что казалось, сошла прямо с актерской маски.
— Клавдия? А при чем здесь она? Ненависть к ее брату воистину ввела тебя в глубокое заблуждение. Хрисис поведала нам, что действовала по поручению армянского царевича Тиграна. Очевидно, в связи с какими-то его пиратскими делишками.
— Говорят, царевич сбежал из города, — добавил Красс.
— Я хочу допросить ее сам, — возмущенно проговорил я.
— В твоем положении вряд ли можно что-то требовать, — осадил меня Помпей. — Хотя все равно уже слишком поздно: девчонка мертва. Ее поместили в старую тюрьму, что возле Марсова поля, но она повесилась на собственных волосах.
— Понятно. Истинный образчик изобретательности до последней минуты своей жизни.
— Это уж точно, — согласился Помпей. — К сожалению. Правда, к тому времени она нам успела все рассказать. Сегодня утром мы отчитались перед Сенатом.
— Насколько я понимаю, допрашивали девчонку вы?
Оба консула кивнули.
— Скажите, присутствовал ли при этом претор?
