же, как он, мучеников, но своих.
Когда Лукина понесли в палату, он попросил у санитаров воды: после жестокой дороги нестерпимо мучила жажда.
— У нас нет воды, товарищ генерал, — ответил санитар. — Водопровод в Смоленске не работает. Но мы сейчас растопим снега.
Всюду: в коридорах, на лестничных площадках — лежали вповалку наши раненые бойцы. Ни кроватей, ни нар. Отовсюду слышались стоны, крики о помощи.
В палате, куда внесли генерала, были кровати и даже что-то похожее на постели. Лукина уложили на кровать. Санитары принесли генералу талого снега. Он утолил жажду и огляделся. В палате лежало человек десять раненых командиров старшего и высшего командного состава. Вдруг один из них приподнялся в постели и тихо проговорил:
— Михаил Федорович…
Лукин всмотрелся в почерневшее, изможденное лицо и узнал генерала Прохорова.
— Иван Павлович? Вот где довелось встретиться. А я рвался через магистраль к Семлево. Надеялся с вашей двадцатой выходить из окружения.
— Нет двадцатой, — вздохнул Прохоров. — Некоторые части вырвались, но большинство…
— А Ершаков?
— Не знаю. Мы пытались прорваться южнее Вязьмы в направлении Быково. В районе Батищево с горсткой бойцов и командиров я попал в засаду. Мы заняли круговую оборону. Осколками мины меня ранило в обе ноги. Мы отстреливались до конца. Меня фашисты хотели взять живым и подступали все ближе. В обойме оставался последний патрон. Для себя. И я использовал его… Да не рассчитал, пуля прошла в сантиметре от сердца. Так сказал врач, — вздохнув, закончил Прохоров.
— А у меня и пистолета не оказалось, — проговорил Лукин. — Выходит, не суждено нам было погибнуть в бою вместе с товарищами.
— А бой еще не окончен, Михаил Федорович.
Лукин обернулся на голос и увидел в углу на койке полковника Волкова.
— И вам не удалось вырваться из Семлевского леса?
— Ничего, товарищ командующий, мы еще повоюем. Только бы выжить, а там посмотрим, чья возьмет.
Выжить в этом «госпитале» было не просто. От ран, холода и голода ежедневно умирало по 300–400 военнопленных.
В ноябре уже ударили морозы, но здание не отапливалось. Для раненых немцы не выделяли никаких продуктов, кроме маленького кусочка непропеченного хлеба пополам с мякиной. Правда, иногда комендант разрешал легкораненым под охраной ездить по ближайшим селам и деревням за продуктами. Колхозники сами голодали, но отдавали для раненых что могли, в основном немолотое зерно: мельницы не работали. Зерно распаривали и ели. От такой пищи многие, особенно раненные в живот, умирали.
В госпитале работали военнопленные врачи, сестры, санитары и местные врачи, не успевшие эвакуироваться из Смоленска. Голодные, измученные, они сутками не отходили от раненых, пытаясь хоть как-то облегчить им страдания. Но чем они могли помочь? Немцы не выделяли почти никаких медикаментов. Некоторые пленные врачи и сестры вспоминали, что в лесах вокруг Смоленска еще недавно были медсанбаты. Там при отступлении были припрятаны медикаменты. Под немецким конвоем они разыскивали эти места и привозили в госпиталь немного медикаментов. Но то была капля в море. У врачей не было хирургических инструментов и даже элементарного оборудования для операций. Тяжело было смотреть, как мучились врачи: на их глазах умирали соотечественники, а помочь им было нечем. Однажды генерала принесли на перевязку. На другом столе лежал полковник, раненный в ногу, у которого уже начиналась гангрена. Осмотрев раненого, врач сказал, что необходимо ампутировать ногу выше колена. Полковник ответил удивительно легко:
— Ну что ж, режьте.
— Но у нас нет обезболивающих средств, операцию придется делать без наркоза.
— Начинайте, — просто сказал полковник.
— Тогда помогайте мне, держите ногу.
Полковник взял голень в руки. Врач быстро разрезал мягкие ткани голени и начал пилить кость. Полковник только молил врача:
— Доктор, поскорее. Прошу… Ну, поскорее!
— Потерпи, голубчик, потерпи, — приговаривал врач.
Нога была ампутирована, полковник не потерял сознания, он крепко закусил губы, не кричал, а только сопел. Это был артиллерист Евгений Николаевич Мягков.
Лукин был потрясен его мужеством. Глядя на эту страшную картину, он думал: «С таким народом немцу нас не одолеть. Никогда, во веки веков!»
В конце ноября в госпиталь советских военнопленных прибыл представитель Международного Красного Креста, швед по национальности. Осмотрев руку Лукина, он сказал, что руку еще можно спасти. Для этого нужна нейрохирургическая операция по сшиванию нервов.
— Почему же ее не делают? — спросил Лукин.
— Немцам сейчас не до вас. У них очень много своих раненых, они не будут заниматься вами.
— Пусть не мной, — проговорил Лукин, — но в госпитале ежедневно умирают до четырехсот человек. Это же сознательное истребление. Разве вы, представители Красного Креста, не видите бесчеловечное отношение к раненым военнопленным?
— Что я могу сделать? — Представитель Красного Креста развел руками. — Ваше правительство не подписало Гаагской конвенции о защите прав военнопленных. С тех пор как на земле ведутся войны, всегда были пленные, — глубокомысленно излагал он. — Даже у самой победоносной армии всегда были и будут пленные. — И, усмехнувшись, добавил: — А вы полагали, что война будет без пленных с вашей стороны?
— Но отсутствие конвенции не дает права так обращаться с ранеными пленными, — говорил Лукин. — В разгар Смоленских боев в наших войсках был зачитан приказ советского командования о гуманном отношении к пленным.
— Это дело вашего командования. Но мы ничего не можем сделать, чтобы побудить правительство Германии изменить свою точку зрения.
«Точкой зрения» он называл расправы гитлеровцев над беззащитными военнопленными. «Впрочем, — думал генерал, — вряд ли и конвенция остановила бы фашистов в их безумной ненависти ко всему советскому».
Состояние здоровья Лукина по-прежнему оставалось тяжелым. Раны не заживали. 3 декабря положение стало почти безнадежным. Он лежал и ждал смерти. И жалел лишь, что в свое время не был убит на поле боя. В эти часы Лукин о многом передумал. Почему-то память выбирала из прожитого одно хорошее, и Лукин с удивлением открывал, как богата была его жизнь многими радостями. Быть может, в такой момент другой меркой измеряется пережитое?
К нему подошла медсестра и, наклонившись над ним, шепотом сказала:
— Товарищ генерал, сегодня ночью я ухожу, постараюсь перейти линию фронта. Как разыскать вашу семью? Она в Москве?
Генерал смотрел на нее печально:
— Как же ты пройдешь, милая? Ведь две линии фронта надо перейти.
— Я молодая — сил хватит. И потом, я храбрая.
— Да ну?.. — слабо улыбнулся Лукин.
— Во мне военная косточка, у меня дядя, как и вы, — генерал. Может быть, слыхали, генерал-майор Хмельницкий?
— Рафаил Павлович?
— Да.
— Слыхал — не то слово. Воевали вместе в Смоленске. Можешь гордиться своим дядей. Если ты в дядю, то пройдешь.
— Пройду. Письмо семье написать, конечно, не сможете. Да это и не следует делать. Попадусь с
