я брошу его сейчас, в час великой беды? Нет, мой друг! Если это касается фюрера, я буду стоять до конца!
На следующий день я рассказал Гитлеру о своей неудаче. Он молча выслушал меня. Потом зазвучал сигнал воздушной тревоги.
– Пока вы не можете уехать, – сказал он.
Очевидно, да, поэтому мы вместе сидели в бункере, слушая, как вокруг свистят бомбы. При всем том мне было необходимо как можно быстрее убраться оттуда. В любую минуту мог войти Борман; и, если бы он вошел, боюсь, мне суждено было бы остаться в рейхсканцелярии навечно.
Тревожные мысли продолжали вертеться у меня в голове, когда прозвучал отбой воздушной тревоги. Я торопливо попрощался с Гитлером, Евой и всеми остальными, схватил уже собранный саквояж и был готов покинуть рейхсканцелярию. Любой ценой я должен был избежать встречи с Борманом.
Когда я увидел разрушенную Вильгельмштрассе, я понял, что это будет не обычный отъезд, а настоящее бегство! Но я бежал не от Гитлера или хаоса, а от Бормана!
Я охотно подверг себя опасности, которую представляла поездка по шоссе, рейды низко летящих бомбардировщиков не прекращались, и через каждый километр с небольшим мы проезжали мимо обгорелых автомобилей, в некоторых из них остались мертвые пассажиры. Налеты продолжались очень долго, и скрыться от них было невозможно, поэтому мы приехали к месту назначения только на следующее утро.
Вопреки всему, я твердо был намерен вернуться в Берлин к 20 апреля, дню рождения фюрера. Но этому не суждено было случиться. Из-за военной ситуации любая поездка в Берлин стала немыслима.
Когда наступил окончательный крах, я услышал об этом по радио. По крайней мере, судьба освободила меня от обязанности фотографировать эти роковые события.
До сих пор мне часто задают вопрос: что случилось с Борманом? Действительно ли он погиб? Он действительно погиб, и мне достоверно известно об этом от очевидца его смерти Аксмана, который в конце войны был вождем гитлерюгенда.
После смерти Гитлера, когда русские уже подступали к рейхсканцелярии, горстка людей, включая Бормана, доктора Штумпфеггера, который был преемником профессора Морелля в качестве личного врача Гитлера, шофера Гитлера Кемку, который был очевидцем сожжения тела фюрера, и самого Аксмана, решила вырваться на свободу под прикрытием немецкого танка.
Однако оказалось, что русские уже перешли Шпрее, и у них почти не осталось надежды на спасение. Группа решила разбиться, Борман и Штумпфеггер пошли налево вдоль реки, а остальные направо. Аксман и его спутники очень быстро обнаружили, что дальше хода нет, вернулись и пошли в том же направлении, в котором ушли Борман и Штумпфеггер. Когда добрались до одного из мостов через Шпрее, у ближайшего конца они увидели два тела, распростертые на спине.
Аксман прокрался поближе, чтобы их рассмотреть, и, как и ожидал, увидел, что тела принадлежат Борману и Штумпфеггеру. Нигде не было видно следов ран, но Аксману было довольно того, что они действительно мертвы. Он предположил, что, видя полную безнадежность своего положения, они приняли яд, чтобы не попасть к русским. Рука Бормана сжимала портфель, и Аксман попытался забрать его, считая, что там могут находиться важные документы. Но в эту минуту русские заметили его и открыли огонь из пулемета, так что ему пришлось бросить портфель. Аксману удалось невредимым отползти обратно, спрятаться в воронке от снаряда среди окружающих руин и в конечном итоге спастись.
Эпилог
Последние дни перед падением Германии я провел в нашем деревенском домике «Генрихсхоф» неподалеку от Альтеттинга, куда съезжались паломники со всей Верхней Баварии. По совету соседей моя жена уехала из дома за неделю до моего приезда и отправилась в сторону Тироля.
Сразу после моего приезда в деревню вошел отряд примерно из двухсот немецких офицеров и рядовых и расквартировался в домах. Некоторые тут же раздобыли себе штатскую одежду в надежде таким образом избежать плена.
Так как я не играл роли ни в политических, ни в военных событиях прошлого, я был вполне уверен, что со мной ничего не случится, и потому не собирался покидать своего дома. Но одна женщина из множества беженцев, приютившихся у меня в доме, уговаривала меня уйти. Мое присутствие, заявила она, только усугубляет опасность, которой и без того подвергаются мои работники и их семьи. Позднее выяснилось, что у просительницы были свои интересы, она надеялась избавиться от меня и предъявить права на часть имущества, прежде чем оно рано или поздно будет конфисковано и реквизировано.
Однако в тот момент, убежденный ее настойчивыми уговорами, я согласился уехать, и 28 апреля, в тот день, когда Гитлер и Ева покончили с жизнью, я тронулся в путь. Сквозь потоки отступающих войск я добрался до друзей в Обервессене, деревушке между Марквартштейном и Рейт-им-Винкелем, примерно в пятидесяти километрах на запад от «Генрихсхофа».
Сразу за деревней Рейт-им-Винкель дорога переходит в узкое ущелье, окруженное с обеих сторон высокими утесами. Там на укрепленных позициях обосновался большой отряд СС, собираясь держаться до последнего. Когда через несколько дней прибыли американские войска, во всех домах Обервессена и Рейт- им-Винкеля развевались белые флаги; но эсэсовцы не намеревались уходить с сильной позиции, которую успешно удерживали, и сдавать собранные там большие запасы провизии. Только после длительных переговоров, когда им пообещали гарантии безопасности, они согласились выйти и таким образом положить конец военным действиям в этой части Баварии. И около недели все было спокойно.
Однако рано утром 15 мая прибыли два американца в сопровождении моего старого друга немецко- американского происхождения, чья деятельность в отделе безопасности немецкой секретной службы была мне хорошо известна. Каково же было мое презрение и негодование, когда я узнал, что меня выдали американцам, и они потребовали моего ареста! Делать было нечего, схватив пожитки, я запрыгнул в американский джип, и меня отвезли в Мюнхен на допрос в центр войсковой разведки.
То, как меня встретили в разведке, оказалось для меня приятным сюрпризом. Мне отвели хорошую комнату, гостеприимно накормили, напоили, не жалели сигарет. Нигде не было видно вооруженных охранников в форме – лишь несколько немцев в гражданской одежде, видимо члены так называемой подпольной группы немецкого Сопротивления.
Я с любопытством бродил по зданию, никто мне не препятствовал, и, только когда у главного входа меня остановил американский солдат и вежливо сказал, что мне нельзя покидать помещение, я впервые почувствовал, что принудительно задержан.
Вскоре после того, как я вернулся в комнату, ко мне в дверь постучались, и вошел американский офицер.
– Вам что-нибудь нужно, герр Гофман? – спросил он. – Если да, прошу вас об этом сказать. – Он дружески улыбнулся.
– Мы, знаете ли, довольно хорошо осведомлены о ваших привычках. Скажите, вы предпочитаете ходить на допрос днем или ночью?
Союзники явно знали о том, что ближний круг Гитлера обыкновенно собирался на «вечернюю» выпивку часа в три ночи.
На первый допрос меня вызвали примерно через неделю. Он был коротким, формальным и нисколько не враждебным.
– Герр Гофман, – обратился ко мне старший офицер, – должен сказать вам, что русские дали нам список людей, которых они просят им передать, и ваше имя стоит во главе этого списка.
Он сделал многозначительную паузу.
– В Вене, – тихо продолжал он, – русские вздергивают всех пойманных эсэсовцев и вывешивают их в витринах.
Он помолчал и предложил мне сигарету.
– У меня к вам всего три вопроса, герр Гофман, и, если вы правдиво на них ответите, вам не придется волноваться насчет русских.
Я опасливо ждал.
– Вы знаете профессора Хана?
– Я знаю нескольких профессоров Ханов. Вы имеете в виду знаменитого нью-йоркского профессора, который…
