работать приходилось ощупью, полосы получались неровные.
Тогда Силачев устроился по-другому: отрезал полосы, прижимая тулуп лбом и плечом к стене. Нож тупился, Григорий точил его тут же об стену, шоркая так сильно, что из-под лезвия дождем сыпались длинные, как стрелы, искры.
Связывание нарезанных полос оказалось тоже нелегким делом. Упругие овчины стремились распрямиться, узлы расползались, все приходилось начинать сначала. В помощь руке пришлось пустить колени и даже рот, и только тогда ему удалось составить веревку метров в шесть длиной. Он испытал ее, прижав ногами ко дну шахты и натягивая рукой. Веревка казалась прочной, держала..
Теперь надо было набросить ее на жердь. Долго мучился Григорий, пока удалось привязать к веревке камень. Потом он кидал камень таким образом, чтоб он упал обратно по другую сторону жерди. Это не удавалось, но Силачев бросал и бросал, пока, наконец, камень не захлестнулся вокруг жерди.
Оба конца связанных лохматых полос висели перед ним на уровне груди. Силачев надел пальто, шапку, сунул в карман рукавицу, плотно застегнулся и стал подниматься. Самым трудным был перехват веревки. Чтобы перебросить руку повыше, ему нужно было одно мгновение, но это мгновение надо было продержаться в воздухе
Сначала он поднимался и перехватывал веревку, упираясь широко расставленными ногами в стены шахты. Дело пошло довольно успешно. Потом, повыше, ствол шахты расширился, и ноги перестали доставать до стен. Повиснув на руке, Силачев повернулся во все стороны, отыскивая опору для следующего перехвата, ничего не сумел найти и, обессилев, рухнул вниз.
Отдохнув, он решил подниматься другим способом : перехватывать веревку, опираясь ногами в одну стену шахты, затылком — в другую. Было тяжело и больно. Силачеву приходилось десятками секунд висеть на одной руке, устраиваясь и примащиваясь для очередного перехвата.
Шапка упала. Пальто на плечах изорвалось. Острые выступы стены в кровь изрезали кожу на затылке. Но Силачев тянул и тянул свое тело, ставшее особенно тяжелым, чугунным, весь в поту, трудно дыша, яростно ругаясь при неудачах, скрипя зубами, напрягая все свои силы, всю свою волю.
Клочок звездного неба приближался и, приближаясь, расширялся: Григорий уже различал вершину сосны на синем небе. Изогнувшись, он закинул ноги за жердь, скрестил их и повис головой вниз, отдыхая. «Теперь пустяки, теперь выберусь!»
Наматывая веревку на руку, он подтянулся вплотную к жерди и обхватил ее рукой Боясь, что жердь снова начнет крутиться, он тотчас же стал продвигаться к ее концу. Добрался до края, вывернулся наверх и наполз грудью на землю. Не останавливаясь, буравя головой сугробы, он полз все дальше и дальше, пока все тело не оказалось на твердой земле. Совсем обессилевший, он с минуту пролежал неподвижно, хрипло бормоча: «А ведь выбрался! Вот черт! Все-таки выбрался!» Мысль о племяннике обожгла его. Он вскочил на ноги, оглянулся, закричал:
— Сережа! Сережа!
Никого! Хмуро и безмолвно стояла кругом поляны темная стена леса, с шорохом неслась по снегу поземка. Никого!
Вытащив рукавицу, на ходу обтирая облепленную снегом голову, Силачев побежал к дороге. Как он и ожидал, ни лошади, ни Сережи там не оказалось. Даже следов не осталось — все замело.
Силачев выломал в лесу палку подлиннее и, протыкая впереди снег, чтобы опять не провалиться в ловушку, вернулся на прииск. Шахты, в которую, как ему казалось, мог бы провалиться Сережа, нигде не было видно. Недоумевая, Силачев оглянулся.
Бросилось в глаза, что за лесной чащобой мелькают тусклые огоньки. «Неужели волки? — пришло в голову Силачеву. — Так вот оно что! И Сережа, видно, попал в зубы волкам. Эх, племяш!»
Он стал лихорадочно шарить в карманах, отыскивая нож. Но ножа не было, наверное остался в шахте. Взмахнув несколько раз палкой, Силачев нашел, что она слишком легка для предстоящего боя, и кинулся в лес, чтобы выломать другую, потяжелее. На бегу оглянулся: огоньки цепочкой двигались вдоль Собольской дороги. Нет, это не волки! Послышались голоса, и огоньки свернули сюда, в сторону прииска.
«Люди! Народ идет!» — ликуя, догадался Силачев и побежал навстречу лыжникам.
Лыжники его заметили и прибавили шагу. Впереди всех шли двое высоких: один в шинели с подоткнутыми за пояс полами, другой — в громадном тулупе, на широких охотничьих лыжах.
— Это ты, сержант? — крикнул лыжник в шинели. — Сам выбрался?
— Товарищ капитан! — ахнул Силачев, узнав военного, заходившего вчера к сестре. Не задумываясь над тем, как сюда попал капитан, Григорий торопливо спросил:
— Товарищ капитан, вы мальчишку, племяша моего, не встретили дорогой?
— Встретили, сержант, встретили. Твой племянник уже в больнице.
— То есть как в больнице? Почему?
— Познобился твой племяшка, Григорий, Вот ведь какая беда приключилась. А ты что, не признал меня, что ли? Видишь, где привелось встретиться! Ну, здорово! Сам-то как? Цел?
Силачев узнал Авдонина, комбайнера, с которым еще до войны приходилось работать вместе.
— Здорово, Степан, — машинально ответил Силачев. Задыхаясь, он рывком распахнул пальто. — Как же так получилось? Выходит, погубил я племяша?
Сраженный последним тяжким ударом, Силачев качнулся. Авдонин подхватил его, повел к лесу, где лыжники в затишке раскидывали костер.
— Ничего, Григорий Алексеич, больно-то не расстраивайся. Может, еще обойдется, выходят доктора мальчишку, — успокаивал Авдонин.
Силачева усадили на пенек. Он сидел без шапки, обмотанный собранными у лыжников шарфами, в изорванном пальто, поникший, придавленный несчастьем.
А в лесу гулко стучал топор: Авдонин и лыжники вырубали жерди для настила на отверстие шахты. Перед тем как закрыть ее, Вадим Сергеевич спустился вниз, подобрал шапку, ножик, остатки тулупа. Поднявшись, только головой покачал:
— Не представляю, как он сумел выбраться. С одной рукой!
— Нужда, Вадим Сергеевич, все заставит сделать, — сказал Авдонин. Он прошелся по настилу и даже попрыгал, чтобы убедиться в его прочности. — Надо акт составить на этих подлецов, в горный надзор передать. Пускай взгреют!
— Составим. Так дело не пройдет...
Скоро пришла присланная директором дома отдыха лошадь. Силачева усадили в сани и повезли домой.
На заброшенном прииске, над аккуратно застланной лесинами шахтой осталась связанная из длинных вешек тренога — как знак, предупреждающий об опасности...
МАМА УЗНАЛА...
В десятом часу вечера мать Сережи в третий раз пришла на конный двор дома отдыха. Чуть видный в полумраке, дежурный конюх Иван Захарович чистил лошадей.
Он неловко, боком подошел к Зинаиде Алексеевне и заговорил, стараясь не смотреть шеф-повару в глаза:
— Не прибыли еще ваши, Алексеевна. Утром ждите — надо полагать, заночевали в Собольском. А приехать приедут: велико ли дело — двадцать километров отмахать...
Это же говорил он и раньше, но тогда сам верил своим словам. Теперь он уже знал, что Силачев и Сережа остались в лесу, лошадь пришла одна. Сам поднимал тревогу, сам выдавал уходившим в лес лыжникам фонари, сам прятал подальше кошеву. Обманывал он Зинаиду Алексеевну с тяжелым чувством, но что делать? Так уговорились с директором: нечего преждевременно ее расстраивать. В лес вышло полсотни лыжников, не может быть, чтобы не отыскали пропавших. Ну, а если случится такое, утром и узнает обо всем.
