работал, никогда не ловили меня сыщики. А все выдавали свои: то кореш, то баба проболтается. То теперь вот Пастырев. — Сами нашли, — ответил Костя, убирая в карман фонарь. — На твоих корешей рассчитывать не приходится… — Нет, — покачал упрямо головой Дужин. — Понял я, почему он на меня навел. Потому что денег много потребовал с него. Пожалел денег, вот и завалил, сучий хвост. — Свои что же не взял? — спросил Костя. — Должны быть комиссионные. Дужин даже не дрогнул, помолчал, сказал равнодушно: — Ищите, найдете — ваши будут. Он спускался молча, а выйдя на улицу, полную морозного дыма от труб, обернулся на окна, проговорил: — И его не оставляйте на воле. Он тоже биржей заправлял. — Это что за биржа? На этот раз Дужин не ответил. Может, он пожалел, что сказал вгорячах да по злобе. Только сплюнул и попросил: — Шапку–то мне наденьте… Не простудиться бы.
54
На северную сторону кабинет у следователя Подсевкина. Да еще кирпичный брандмауэр напротив — оттого хоть и солнечный день, а тускло в углах, темно, и не разглядишь сразу со света, что за бюст на столе у него — то ли женщина, то ли мужчина. Но весел и сияет по–праздничному сам Подсевкин. Галифе, сапоги в зайчиках, сияющие тоже, гимнастерка, подогнана, как у кадрового военного, ни одной складочки. Волосы на голове, обычно взлохмаченные, сегодня аккуратно приглажены, собраны в темную щеточку. Вышел навстречу, тряхнул руку: — Ну, нашлась ли эта Аполлинария Полоскина? — А зачем она тебе, Серега? — искренне удивился Костя. — Все теперь ясно. Да и вряд ли толком даст она ответ. Дело было в темноте. Или показать ей фото Сынка? — Вот–вот, — захохотал радостно Подсевкин. — Фотографию покажи, только свою. Это чтобы она тебя помнила и не терялась больше… Костя нахмурился: — За этим вызвал, Серега? Вот теперь Подсевкин стал деловит: — Не за этим, ясно, — сказал, усаживаясь за стол. — Смотри–ка… Когда Костя тоже сел, он бросил перед ним пачку бумаг. И на них одним почерком — телеграммы. В Кострому, в Арзамас, в Архангельск, в Москву, в Омск. О ворвани, о мешках, о вине, табаке, фанере, румынках, палантинах… И все за подписью Трубышева. — Где взял? — удивился Костя. Просиял опять Серега. Ждал этого вопроса, значит. Прошелся по кабинету, заложив за спину руки: — На вокзале, на телеграфе. При обыске нашел у Трубышева неотправленную телеграмму в Вологду на сливочное масло. А потом прикинул. Одна есть — должны быть и другие. Вот на телеграфе и конфисковал… Но это еще не все… В пакгаузе сейчас стоит вагон, а в нем пятьдесят бочонков сливочного масла. И на кого бы, думаешь? На Трубышева. А получатель у меня сидит с Дужиным и Пастыревым. Очный допрос провожу сегодня… Пойдем, посмотрим на них… Они перешли коридор, завернули за угол. Поднялись навстречу сидящие у входа два вооруженных милиционера. Еще один стоял у входа в комнату. У стены милиционер с расстегнутой наготове кобурой нагана. А в дальнем углу, отгороженном тяжелым столом, как барьером, сидели трое подследственных. Они были похожи на просителей, руки держали аккуратно на коленях, смиренно, глаза у всех были полузакрыты. Дремали на солнцепеке, падающем в форточку со стороны Мытного двора. Увидев вошедших, двинулись разом. Трубышев достал платок, высморкался. Дужин спрятал руки за спину, точно собрался идти под конвоем куда–то. Иван Евграфович улыбнулся Косте, как старому знакомому. — Нате, читайте. Подсевкин раздал телеграммы каждому, как будто собирался играть с ними в «очко» или в «буру». Дужин тотчас кинул их на стол, прорычал: — Неграмотный… Иван Евграфович перебрал в руках; но читать не захотел. Положил аккуратно на стол. Трубышев стал читать внимательно, шевеля при этом губами. Где–то там, на лондонской или чикагской бирже, царило столпотворение. Мелки маклеров выбивали цифры стоимости нефти, пшеницы, муки, винтовок, пулеметов «Максим». Кто–то хватался за голову, кто–то мчался в ресторан заказывать званый обед в честь своей фортуны. И на губернской бирже в этот день шло обычное собрание. И спрос, и предложения не отличались от спроса и предложений тех дней, когда Викентий Александрович в толпе посетителей официальной биржи приглядывался, прислушивался, прикидывал. Та же пшеница с юга, та же фанера с севера, песок сахарный с Украины или вобла из Поволжья… О чем думал Трубышев, глядя на телеграммы: о Дымковском, который принимал мануфактуру, полученную по фиктивным ордерам? Или об Ахове? Или о Синягине? О деньгах, оставленных в столе, приготовленных кому–то из лавочников? Зачем ему понадобились они, если свои тысячи лежали в мраморных окладах умывальника в квартире? Может, о краже муки, раскрытой так быстро и просто? Или о Вощинине, который завидовал Трубышеву и его барышам? Шумело собрание на губернской бирже в особняке, окнами на Сенной базар. А здесь было тихо. И гофмаклер, как пугаясь этой тишины, отложил телеграммы, зевнул откровенно громко: — Не выспался. В камере шум, вонь от параши. Ужасно… Он аккуратно потер щеки ладонями, попытался усмехнуться, но усмешка не получилась. — Надо было предполагать все это, — наставительно произнес Подсевкин, раскладывая на столе бумаги, чернильницу, карандаши, как учитель перед уроком. — Предполагать, когда вступали на этот путь… — Все в жизни к счастью стремилось, — задумчиво проговорил Викентий Александрович, — но в мире все несколько раз сменилось… Дужин покряхтел и качнулся. Милиционер тотчас же двинулся, зорко и напряженно вглядываясь в лицо громилы. Иван Евграфович быстро махнул ладошкой по лицу, как вытер невидимые слезы. Так же махал он ладошкой возле стола, на котором лежали золотые вещи: перстни, серьги, кулоны, часы, вынутые при обыске из подвала. Все, что приходило в руки трактирщика из рук таких, как Хрусталь и Ушков… Подсевкин щелкнул пряжкой портфеля, достал лист бумаги. — Ну, гражданин Трубышев, сначала я должен вас обрадовать. Сливочное масло из Вологды на третьем пути в тупике стоит. Что с ним делать теперь? Трубышев нисколько не удивился, не было в его глазах ни тревоги, ни удивления. Он сказал все так же лениво и скучающе: — Собирался дело завести. Разве запрещено? — Не запрещено… Подсевкин оглядел всех троих долгим, пристальным взглядом, заговорил негромко и неторопливо: — На предварительном следствии вы говорили, что Вощинин решил уехать из города. Это для того, чтобы избежать ареста. Чтобы не узнали про ордера. Так ведь? Ему не ответили. Следователь заглянул в лист бумаги, доложил на него ладонь: — Вот это протокол допроса Сынка. Он рассказал, как было дело. Шел он поздно вечером, встретил Вощинина, попросил прикурить. Тот был пьян, выругал его, а Сынок не стерпел. Дерганый потому что ваш Сынок, как сам он признался. Так и в протоколе я отметил. Дерганый Сынок. Не стерпел он и выхватил нож… Случайно все вышло… — Вот видите, — воскликнул сразу Трубышев. Трактирщик вздохнул вдруг. Мелькнула и пропала на губах Дужина самодовольная ухмылка. — Но случайно ли? — сказал снова Подсевкин. — Нет. Приговор Вощинину вынес ваш мир наживы. Ваши деньги… Они привели и к убийству Вощинина, и к убийству сотрудника милиции, они посадили вас на скамью подсудимых… Он помолчал, прибавил, склоняя голову над листом бумаги: — Ну что же, последнее заседание тайного биржевого комитета будем считать открытым… Трактирщик, по привычке видимо, опять дернулся вперед угодливо, точно получил заказ от посетителя ресторана «Царьград». Дужин отвернулся к окну, глядя в черную стену соседнего дома. Трубышев вынул из кармана платок, но успел еще глянуть на Костю. И эта виноватая кислая улыбка бывшего кассира заставила Костю встать резко. — Я потом посмотрю протокол, — проговорил он, обращаясь к Подсевкину. — Дел много на сегодня… И вышел в коридор, сбежал едва не бегом по лестнице на улицу. Было светло и тихо. Бледное зимнее солнце скупо поливало переулок оранжевыми лучами. Щурясь, проходили мимо прохожие, накатывались сани крестьян с дровами, с углем, метались во дворах с криками мальчишки, и слышалось нежное нытье шарманки от ворот Мытного двора. В губрозыске он сначала зашел во двор, посмотрел, как Варенцов обучает службе нового пса. — Ах ты, лопоухий, — покрикивал старик тонким голосом, пихая к морде щенка рукав тулупа. — Ну, совсем без башки родился, — пожаловался он Косте с огорчением. — Только по углам норовит, вынюхивает вроде кошки. — Подрастет — поумнеет, — утешил Костя его. Он открыл дверь, в коридоре увидел идущего быстро навстречу Кулагина. Лицо его было красное, и в красноте этой пропали сразу золотистые веснушки. — Куда собрался, Нил? — На вокзал, — ответил Кулагин. — Девчонка маленькая затерялась куда–то. Он даже не остановился и Костя мысленно похвалил его. «Молодец Кулагин, не тратит время зря на болтовню». В «дознанщицкой», как всегда после обеда, было шумно, дымно. Агенты вели беседы со свидетелями, спорили о чем–то между собой. При появлении Кости шум сразу стих, и он увидел, как агенты, оставив свои дела, уставились на него. Костя снял фуражку, кинул ее на подоконник, вытащил из–за печи стул, и в этот момент сидящий за соседним столом Саша Карасев сказал: — Тебе, Костя, звонил с табачной фабрики начальник кадров. Велел приходить твоему знакомому на работу. Вторая смена набирается с завтрашнего дня… Все продолжали смотреть на Костю, и он, вдруг охваченный странной радостью от слов Саши, попытался нахмуриться. — Хорошо, — буркнул, взял в руки
