Только Теслера бойцам не удалось повидать.
Ивану Васильевичу Крысько был подан «газик». Для поездки ветеранов «Гандзи».
«Нелегко, — подумал я, — товарищам из Хмельника в эту пору лишиться автомашины. В разгаре уборка урожая. А мы занимаем «газик» на несколько дней, причем для дела совсем не срочного. Хотим отыскать затерявшиеся следы бронепоезда «Гандзя», его людей… По существу — историко-революционная экспедиция. А для таких экспедиций есть свой, спокойный календарь».
Но товарищи в Хмельнике высказались за немедленный наш отъезд: «Пополнить реликвии гражданской войны — это же святое дело!»
В машине нас, пассажиров, пока четверо: Крысько, Филиппенко, Кришталь и я.
Держим направление на Винницу. Потом сворачиваем на шоссе Винница Хмельницкий.
Я жадно глядел по сторонам. Воевал за Украину — но много ли я видел в этой стране? Бронепоезд ведь привязан к железной дороге. Даже в бинокль видишь только цель для артиллерийского обстрела.
Едем дубовой аллеей.
Что ни дерево — Тарас Бульба в лесном царстве.
На ветвях дубов будто облака поселились. И только потому, что облака зеленые, догадываешься, что это листва.
Выходим из машины, вчетвером беремся за руки — не обхватить дуба! Кличем шофера: «Становись пятым!»
Аллея эта такой длины, что соединила два областных центра — Винницу и Хмельницкий.
Сто километров двухсотлетних дубов.
Однако за дорогу в «газике» прибавился пассажир; теперь нас, кроме шофера, не четверо, а пятеро. Кто же пятый?
А мы сделали крюк, чтобы повидаться с Малюгой. В жизни мой старый артиллерист называется Лукьян Степанович Головатый, житель села Зяньковцы. Он колхозник, уважаемый в здешних местах человек. Когда с окончанием гражданской войны вернулся с бронепоезда, селяне избрали его головою сельрады (председателем сельского Совета). «Головатый — да с такой фамилией только и быть головою!» Дружеский каламбур, но Лукьян Степанович и в самом деле с первых же шагов проявил себя человеком ума государственного.
С асфальтового шоссе мы свернули на проселок. «Газик», направляемый деревенскими мальчишками, въехал в тихую улочку.
Плетень, из-за которого выглядывают вперемежку мощные диски подсолнуха, початки кукурузы, цветы мальвы. Клуня с камышовой крышей. В глубине двора, на пригорке, хороший дом.
Тишина, словно все оцепенело от зноя. И только когда под нашими совместными усилиями заскрипели неподатливые ворота, откуда-то гулко залаяла собака.
Медленно открылась дверь, и с крыльца, припадая на костыли, начал спускаться очень худой одноногий старик.
Трудно было узнать в нем крепкого, осанистого Малюгу. Смоляная борода оскудела — насквозь светится.
На полдороге старик остановился, приставил ладонь ко лбу и стал нас, приезжих, рассматривать.
— Лукьян, угомони собаку! — крикнул Крысько. — Встречай, командира привезли!
Мы долго лобызались. А введя меня в дом, Лукьян Степанович посадил рядом с собой за стол и никому из домашних не позволил за мной ухаживать. Сам, из своих рук, стал кормить меня и поить.
Невестка Головатого, легкая и быстрая молодая женщина, потчевала гостей. Нет-нет да и мне, гляжу, окажет внимание.
Лукьян Степанович в таких случаях клал вилку и опалял невестку взором гнева и презрения. А она только озорно усмехалась на это карими очами.
Нет, уже не тот Малюга, не тот… Вспомнить только, как на бронепоезде он держал в страхе своего племянника. Как примется, бывало, грызть парня, так — если не отнимешь — до костей прогрызет. С парнем даже столбняк случался. Хорошо, что бойцы в конце концов вырвали парня из-под этого тиранства. Человеком стал — работает в Харькове на тракторном заводе.
Чокнулись мы с Головатым, и говорю ему:
— Лукьян Степанович, а что, если бы мы все вдруг сейчас опять очутились на «Гандзе»?
Старик блаженно зажмурился, а когда через минуту молодецким рывком повернулся ко мне, в потемневших от волнения зрачках его сверкнули огоньки…
Я встал.
А что делают бойцы, когда встает командир? Встают тоже.
— Объявляю приказ. Включить товарища Головатого в нашу поездку по местам боев бронепоезда «Гандзя».
Тут Лукьян Степанович нарушил дисциплину и дребезжащим голосом прокричал «ура».
Так в нашем «газике» он стал пятым пассажиром.
Но вот кончается дубовая аллея — сто километров позади, — мы в предместье города Хмельницкого. Мчатся по шоссе машины, полные крупного, как поросята, «цукрового буряка», а плантации, где эти машины грузятся, словно бы и не початы: всюду белые конусы выкопанной свеклы.
Вперемежку с «буряковыми» мчатся, обдавая наш «газик» жаром трудового дня, машины с подсолнухом, желто-восковыми початками кукурузы, арбузами, дынями… и ослепительными улыбками восседающих на возах дивчин и парубков.
Временами шоссе подбрасывает нас совсем близко к селам, и тогда видишь, что здесь уже не традиционные хаты, какие сохранили нам, скажем, картины Куинджи, а нечто иное — деревенское жилище не под соломой, а крыто шифером (черепицей), «бляхой» (железом). В домах электричество, над крышами — рога телевизионных антенн, у крыльца зачастую — велосипед, мотоцикл, легковая машина.
Уборка уборкой, а уже чернеет на полях свежая вспашка. Рычат тракторы, попыхивая сизыми дымками.
По горизонту дымят трубы фабрик, заводов, которых прежде не было и в помине.
А вот и Хмельницкий — милый нашему сердцу Проскуров!
Несмотря на множество встреч, мы выкроили время, чтобы осмотреть город. От маленького Проскурова ничего не осталось. Квартал за кварталом — новые красивые дома. Асфальтированные улицы, витрины магазинов — все новое, незнакомое. И вдруг — аптека! Та самая аптека, в которой когда-то я раздобыл тючок розовой оберточной бумаги, чтобы напечатать газету… С радостным волнением я вступил на знакомый порог, но внутри все было уже по-иному.
Мы дошли до вокзала и впятером постояли у перрона, где в тревожное июльское утро 1919 года железнодорожники наскоро составляли бронепоезд.
Вспомнился чумазый угольный вагон, над бортами которого грозно возвышалась шестидюймовая гаубица. Она выглядела несуразно большой, словно кукушка, высиженная в воробьином гнезде.
И тут вновь как живого я увидел матроса. Вот он перелезает через борт в вагон и ставит угощение — корзину моченых яблок.
«Вот мы и в кубрике… Кажись, сюда попал? Вы уж, ребята, извините, что я без винтовки. Проспал, пока выдавали…»
Забегая вперед, скажу, что Иван Васильевич Крысько по моей просьбе побывал на родине Федорчука (Басюка).
Он с отменным усердием исходил вдоль и поперек село, опросил множество людей, но разведка дала немного. Даже фотографии доблестного моряка и той не нашлось.
Семья Басюков, как выяснил Иван Васильевич, когда-то была большой: отец, мать, три дочери, пятеро сыновей, один из которых — наш Филипп. Но две войны — гражданская, потом Отечественная — и от семьи почти ничего не осталось.
Крысько познакомился с молодой колхозницей Антониной Яковлевной. Она и слыхом не слыхала, что у нее был брат — герой гражданской войны. Впрочем, не так уж это и удивительно: Филипп Яковлевич погиб в бою в 1920 году, Антонина же только в 1931-м родилась.
«Пришлось мне установить их родство, — докладывает Иван Васильевич, через вдову старшего брата,
