него замуж, Пейтон смогла оставить докучливую работу, не приносившую достойного заработка.
До замужества она жила в жалкой лачуге в пригороде Бостона, ютясь в одной комнате с матерью, после того как Донни, ее непутевый брат, возвратился домой, отсидев за жульничество в тюрьме. В семье, и так еле сводившей концы с концами, появился нахлебник, лишний и весьма прожорливый рот. Донни бездельничал, хотя и уверял, что ищет работу. На самом деле он целыми днями пялился в телевизор и смолил сигареты.
В конце концов Нелл, у которой ее единственный сын вечно ходил в любимчиках, устроила Донни в кулинарную школу, потратив на это почти все свои сбережения. Нелл рассчитывала, что Донни, если даже не сможет устроиться на работу, по крайней мере, сумеет после окончания школы заменить ее у плиты и накормить уставших за день на службе мать и сестру.
Но только Нелл просчиталась. Окончив школу, Донни поступать на работу не собирался, а его стряпня доводила до тошноты. Правда, Нелл руки не опустила, начав штудировать объявления. Повара требовались повсюду, но Донни упорствовал, говоря, что не пойдет работать в грязную забегаловку, а в ресторан не возьмут на работу бывшего заключенного, так что туда нечего и соваться.
Старшие сестры Пейтон, Кэти и Бренда, давно сбежали из дому, заявив, что им надоело занудство матери, которая каждый вечер вздыхает о мебели, проданной за гроши, а на поверку оказавшейся немыслимо дорогой. Истинную стоимость мебели вся семья узнала из передачи по телевизору, которая велась с аукционных торгов. Увидев на экране свое былое имущество, Нелл пришла в тупое недоумение, а когда до нее дошло, что мебель продали за четыреста тысяч долларов, ее чуть не хватил удар. Эта мебель — рухлядь, по мнению всей семьи, — досталась Нелл по наследству, но эта рухлядь действовала на нее угнетающе, тяготила, давила, а дети сначала просто опасались ее. Да и какие другие чувства мог испытать ребенок, глядя на темный комод на ножках, мрачные тяжелые стулья и огромный письменный стол, который Нелл, вероятно, из суеверного уважения называла лишь по-французски:
По словам Нелл — которая страдала психическими расстройствами, не раз приводившими ее на больничную койку и в конце концов доконавшими, — их далекие предки прибыли в Америку из Европы вместе с первыми колонистами на вошедшем в историю паруснике «Мэйфлауэр».[5] Узнав об этом, Пейтон долго находилась в недоумении: с какой стати ее предков понесло на борт корабля, отправлявшегося в неведомое, когда они могли и дальше сидеть у растопленного камина в благополучной цивилизованной Англии? Возможно, они были еретиками и отправились на край света в поисках религиозной свободы, а может, были просто душевнобольными, чьи гены через несколько поколений передались ее матери.
На вопрос — любит ли она Барри, своего жениха — Пейтон вряд ли могла внятно ответить. Она не изводила себя любовным томлением, не сидела у телефона, ожидая звонка любимого, и не рыдала, если он не звонил в назначенный час или был невнимательным.
Впрочем, Барри не давал для этого повода. Он был заботливым, обязательным, заслуживавшим доверия — словом, Барри ей нравился, а любовь, о которой она прежде мечтала, теперь казалась необязательной — что с нее толку: она все равно пройдет, любовью сыта не будешь.
Кроме того, у Пейтон не было выбора: круг ее знакомых был ограничен — она проводила целый день на работе, уткнувшись в компьютер. Но она была привлекательна, пожалуй, даже красива, и не заметить ее было нельзя. «Вы не актриса?» — такой вопрос ей задавали не раз, но Пейтон, в отличие от немалого числа сверстниц, не тянуло на сцену; к тому же она понимала, что стать «звездой» нереально, а быть посредственностью не хотела.
Знакомству с Барри предшествовало немаловажное обстоятельство: Пейтон, устав от домашних дрязг, переселилась в городскую квартиру, которую снимала вместе с несколькими девицами того же достатка, что и она.
Одна из этих девиц, разбитная, с немыслимыми кудряшками, почти каждый вечер приводила с собой парня, всякий раз нового, и, никого не стесняясь, укладывалась с этим парнем в постель, чтобы предаться страстной любви с неизменными стонами. Другая — кожа да кости — беззастенчиво опустошала чужие кастрюли, видно, для того, чтобы не упасть на работе.
Да и сама квартира оказалась неважной: летом в ней было жарко, а зимой холодно. Раздражала Пейтон и квартирная плата; ей приходилось выкладывать те же деньги, что и соседкам, хотя ее кровать стояла в гостиной, проходной комнате. Ко всему прочему и дорога до работы стала занимать больше времени.
В конце концов Пейтон стада подумывать о возвращении к матери, надеясь, что, избавившись от платы за угол, она сумеет накопить деньги хотя бы на подержанную машину. На новом месте ее ничто не держало, а разговоры соседок, неизменно крутившиеся вокруг новых знакомств, начинали надоедать.
Парня не было лишь у Пейтон, и по вечерам она сидела обычно дома и лишь иногда — чтобы развеяться — встречалась со своей подругой Викторией, служившей няней в больнице. В свободную минуту Виктория бегала в бар напротив, и найти ее не составляло труда.
И вот однажды, уже после того как Пейтон вернулась к матери, она решила скоротать время с подругой. Она отправилась в бар, хотя в то время рано темнело, а на улице было холодно. Бар был полон народу, но Пейтон быстро нашла подругу.
Виктория была высокой девицей с бледно-розовой кожей и вялыми, хотя и тщательно причесанными длинными белокурыми волосами. Лучшим в ее внешности были глаза: большие и жизнерадостные, наглядно передававшие характер своей хозяйки. Жизнерадостность привлекает, и Виктория никогда не страдала от одиночества.
— Ты не представляешь, что сегодня случилось, — затараторила она, едва увидев подругу. — Жуть! Меня подозвал больной, наркоман паршивый. Он что-то пробормотал, да я не расслышала, ну и склонилась над ним. Так вот, представь: он схватил меня за руку и потянул ее к пенису, прямо под одеяло — для чего, объяснять не надо, ты понимаешь. Я, естественно, отдернула руку и неожиданно наткнулась на шприц, который этот паршивец прятал под одеялом. Я вскрикнула, а увидев на руке кровь, в сердцах схватила его за пенис, оказавшийся с гулькин нос, и дернула так, что этот дурень заорал во весь голос. Хорошо, что поблизости не оказалось старшей сестры — ну, грымзы, я тебе рассказывала о ней — а то бы мне точно не поздоровилось.
— Ты пьешь дорогой коктейль, — заметила Пейтон.
— Не на свои шиши. Покрути головой: большинство мужиков — приезжие. Дантисты. Приехали со всей страны на симпозиум. Видать, не жмоты. Всех девиц угощают.
Барри Эмберс произвел на Пейтон приятное впечатление, хотя он и не был похож на того красавца, о котором она когда-то мечтала. У него была заурядная внешность — с таким человеком поговоришь, а назавтра, встретив, не узнаешь в толпе. Но он был предупредителен, добр и производил впечатление человека, которому вполне можно довериться — не обидит. А вот на дантиста с суровым взглядом и безжалостными руками он не был похож ни капельки. Скорее он походил на трудолюбивого и аккуратного фермера, снимавшего сапоги, прежде чем войти в дом.
— А на дантиста вы совсем не похожи, — улыбнувшись, сказала Пейтон.
— А на кого же я похож? — спросил Барри.
— Скорее на фермера.
Барри беззаботно запел:
Пейтон расхрабрилась и рассказала Барри о кошмарной истории, случившейся с ней, когда ей было четырнадцать. Тогда ее старший брат Донни взял ее с собой на каток, залитый на пустыре. Она каталась на
