свежестью, сияет яркими красками. Слова взрываются, словно коробочки семян, рассыпая повсюду жизнь. Зима взбадривает силы и настраивает на самопознание; а с летней порой приходит трепет новых желаний, которых ты не знала прежде. Воспоминания выткали узор, как солнечные блики рисунок на воде.
Пишу эти строки и вижу, как мало изменили меня годы. Прерываюсь, гляжу на голубую линию побережья Ионического моря, не выпуская из рук тростникового пера, — и снова вижу себя девчонкой четырнадцати лет. Я вся изнервничалась и готова принять на себя любую атаку (это значит, что сама рвусь в наступление), потому что меня только что представили молодому человеку весьма сомнительной репутации. Вообще-то я уже несколько лет как знаю о его существовании, но только сейчас нам впервые дозволили встретиться. Комната заполнена народом — это мать устраивает очередное общественное собрание с плохо скрываемой политической подоплекой.
А вот и этот самый молодой человек. Да, думаю я, с ним будет непросто. Он явно перебрал за столом — но не настолько, чтобы это раздражало собравшихся. У него холодные, удивленные серые глаза; создается впечатление, что он пронзает тебя взглядом насквозь. К тому же он пугающе волосат, борода до скул, а уж тыльные стороны рук точно шкура кабана. Он уже стяжал себе звонкую славу поэта (и это главное, почему я так жажду встретиться с ним); впрочем, он прогремел и менее лестными поступками, — моя мама считает меня слишком юной, чтобы мне о том рассказывать. (Так что, хотя я давно уже вышла из пеленок, я по сию пору пребываю в блаженном неведении относительно сокрытого смысла многих вещей.)
Впрочем, одну историю о нем знает всякий, и всякий имеет о том свое мнение, в зависимости от возраста, пола, сословия и моральных устоев. Два-три года назад во время битвы при Троаде[43] этот юноша — его зовут Алкей[44] , он происходит из старинной и весьма уважаемой аристократической семьи — бежал с бранного поля. Но и этого ему показалось мало — он написал своему другу в Митилене комическое четверостишие о своем позоре:
Вот так — афиняне повесили его щит в качестве военной добычи в храме Афины, зато сам он, видите ли, остался цел и невредим! Когда он возвратился домой, то, похоже, не испытывал никаких угрызений совести по поводу происшедшего.
У него легкий, протяжный, с металлом голос. Легкий хмель его ничуть не портит. Он оглядывает меня сверху донизу, будто раздевает без моего согласия. Ловлю в его взгляде налет отчуждения.
— Твоя мама, — слышу его голос так четко, как если бы он находился в комнате, где я пишу эти строки — во всех подробностях рассказала мне про твой рано развившийся, редкостный и неподражаемый поэтический дар.
— О, простите. — Я чувствую, как у меня вспыхивают щеки: я-то понимаю, что это значит. Ненавижу свою мать, ненавижу себя за то, что ненавижу ее, ненавижу этого железного, малоприятного молодого человека за этот покровительственный тон.
— Пожалуйста, не надо извинений. Твой талант действительно чарует.
Я еще гуще залилась краской и стала заикаться:
— Я х-хотела вст-т-третиться с вами давным-давно. (Что за идиотские пошлости я несу! Удались, прошу добром. Мне с тобой рядом неловко.)
— Что ж, — с улыбкой сказал он. — Хорошо, когда тебя жаждут найти и находят после долгих поисков. Если, конечно, не ради того, чтобы устроить скандал.
Удивившись, я выпалила:
— Разве я вам не нравлюсь?
Мой собеседник кивнул:
— Не очень.
— Почему?
— Может, потому, что наши характеры слишком схожи, — после некоторого размышления изрек он.
Заподозрив, что он поддразнивает меня, я пошла в новую атаку:
— Так вы действительно сбежали с поля битвы?
— Я ждал, что ты спросишь об этом. Ну, сбежал. А что?
— Почему?
— Очень просто. Если бы не сбежал, меня могли бы и убить.
— Вы боитесь быть убитым?
— Конечно. А кто ж не боится? Не следует путать мужество и недостаток воображения.
— Но ведь не всякий удирает.
Алкей глубоко вздохнул:
— Жизнь нам дается только раз. А уж каждый пусть сам решает, провести ее с пользой или загробить попусту. Охота была жертвовать своею жизнью в этой смехотворной битве за никчемную полосу земли в Троаде.
— Так что же, на ваш взгляд, достойно того, чтобы за это сражаться?
Мой собеседник улыбнулся:
— Почитай-ка лучше мои стихи. Я пришлю тебе список. Только боюсь, что они весьма отличаются от твоих.
— А почему вы так думаете?
— А вот почему. — В его серых глазах мелькнул милый налет хитринки. — Твоя мама была столь любезна, что показала мне несколько твоих стихотворений.
— Как?! Только не это!
— Что ты так, милая? Не надо стыдиться своего величайшего дара!
— Величайшего… дара? — глупо повторила я, не соображая, что он имеет в виду.
— Терпение-то какое нужно с тобой! Твоей поэзии! У тебя удивительный талант, как ты это сама не понимаешь?
— Не надо, пожалуйста. Я этого не слышала.
— Слышала. Только меня удивляет, как такой чистый талант, как у тебя, может произрасти из столь неподходящей почвы. Знаешь, что из себя представляет твой рассудок? Смесь глупости, упрямства, чванства, легковерия и полного неведения! Ты тянешься к благородным банальностям. Ты так озабочена собственными переживаниями, что не в состоянии прийти к пониманию других людей, и именно поэтому не можешь постичь саму себя.
— А меня люди вообще не интересуют. — (Со мной еще никто никогда в жизни так не разговаривал. Я не знала, воспринять это как лесть или как оскорбление. В итоге я попросту стушевалась.) Но его последние слова и в самом деле задели за живое.
— Заметно. Но когда ты пишешь о реках, яблонях, о луне, ты ведь на самом деле пишешь о самой себе. Или я не прав? Летняя пора для тебя — средоточие всех твоих мечтаний.
Как бы смущена я ни была, слова Алкея заинтриговали меня.
— А как вы сами видите летнюю пору?
— Ну как? Пыль. Жажда. Непрестанный стрекот цикад. Цветут артишоки. Сварливые женщины и измотанные мужчины.
— А про созвездие Пса вы позабыли? Помните, у Гесиода[46] также упоминается созвездие Пса?
Алкей радостно улыбнулся. Он был явно доволен тем, как я подкована в изящной словесности.
— Ты, я вижу, не ленилась на уроках, — сказал он. — Полагаю, это что-нибудь да значит.
