— Честное слово!
— Ты мне нравишься больше.
— Нет, правда?
Она неуклюже развалилась на суку. Ее губы пощекотали меня по щеке. Волосы — точно нагревшаяся на солнце проволока.
— Милая Сафо! Ты просто маленькая глупышка. Не знаю почему, но я люблю тебя! — Эти слова лишили меня дара речи. — Ну, если хочешь, можешь звать меня Дрома. Но только между нами, не при всех!
Я кивнула, пребывая в некоем блаженстве. Мы обе чувствовали себя смущенными.
Одноногий калека по-прежнему стоял на набережной среди бочонков и сушившихся сетей, словно дожидаясь кого-то. Он оперся на свой костыль, и рядом легла его черная тень.
Я неожиданно проснулась среди ночи от ослепительной вспышки молнии. Эхо удара грома до сих пор звенит в ушах. Светильник погас. Вижу, как в другом углу комнаты под алым одеялом блаженно свернулась калачиком Телесиппа — ее никаким громом не разбудишь. Снова наваливается тьма, полная ужаса. Снова над головой трещит гром.
— Мега! — позвала я.
— А?
— Ты спишь?
— Нет.
— Страшно?
— Да, — шепотом ответила Мегара.
— Можно к тебе?
— Конечно…
Я тихонько прокралась к ее постели и скользнула туда. Мегара обхватила меня руками. В свои одиннадцать лет она выросла почти во взрослую женщину. Ее длинные волосы распущены, и я погружаю в них свое лицо. Хотя между нами всего несколько месяцев разницы, мои ступни с трудом дотягиваются до ее колен.
— Мега, что ты так дрожишь? Ты что, и в самом деле так напугана?
Мега ничего не ответила, только еще крепче прижала меня к себе. Наконец она спросила:
— Сафо, ты действительно так обожаешь Андромеду?
Вопрос застал меня врасплох.
— Ну да, да, — ответила я.
— Очень-очень? — В ее голосе звучала напряженная боль.
— Не знаю. Но точно скажу, что сильно.
— Она тебя целовала когда-нибудь?
— Почему ты спрашиваешь?
Снова вспышка молнии. Мгновение вижу жаждущее, страждущее лицо Мегары.
— Значит, целовала!
Мы обе напряженно ждали удара грома.
— А я тебе нравлюсь? — спросила Мега все тем же странным, тихим голоском.
— Конечно да.
— Так же, как Андромеда?
— То есть… В каком смысле?
Я не могла сообразить, что ответить (да и сейчас я не знаю, что следовало тогда сказать!). Пыталась что-то вымолвить, но слова не приходили никак. Тут что-то горячее и влажное коснулось моей щеки. Мега тихонько плакала, все тело ее оставалось неподвижным.
— Мега… Прости…
Она покачала головой.
— Ничего.
— Так-таки ничего?
— Я такая эгоистка… Думаю только о себе…
Я чувствовала себя несколько бесстрастной, будто все, что происходит, меня вовсе не касается.
— Ничего страшного, Мега. Это всего лишь гром.
Тихий всхлип в ответ:
— Да. Это только гром.
— Ничего. Утром тебе будет лучше.
— Я тоже так думаю. — Она выпустила меня из своих объятий и повернулась на другой бок. — А теперь иди спать. Прошу тебя.
— Ладно.
Но я пролежала, бодрствуя, еще с час. Размышляла и удивлялась. Наконец буря стихла, и сквозь ставни начал просачиваться слабый серый свет. Мега ворчит и что-то бормочет во сне. Только когда я наконец вернулась к себе в постель, сон сморил меня.
Теперь моя мать читает с нами Гомера. Как обычно, она взяла в руки «Илиаду». Нам, по совести говоря, больше хотелось бы послушать о приключениях Одиссея — среди Листригонов, в пещере Полифема, наконец, о том, как он ловко расправляется с женихами, домогавшимися его верной Пенелопы… Но моя мать считает, что в этой истории нет ни морали, ни серьезности.
— «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса…»[47] — нараспев читает она. Мы же ерзаем, как на иголках, и зеваем. Славные подвиги — явно не то, что вызывает интерес у девочек.
Только Андромеда проявляет явное неравнодушие. Моя мать немного рассказывает о Трое[48]. Там теперь снова Неспокойно. Коварные афиняне хотели похитить наших часовых! Но наши доблестные воины…
Мое внимание блуждает. Горго высовывает нос в окно и глядит на двух голубей, целующихся во дворе. Ее маленькая сестричка Ирана — тоже с рыжевато-каштановыми волосами — сидит, слегка нахмурившись. Не помню, чтобы я когда-либо видела на ее лице улыбку. Телесиппа с виду кажется пытливой и внимательной, но я-то знаю, что значит это благодушное выражение: она просто-напросто спит. Мегара, чьи волосы теперь опрятно причесаны, старается не смотреть на меня. На лице Андромеды играют солнечные блики. У меня сжимается сердце — я чувствую себя потерянной в этом золотом блеске.
Неожиданно внимание ко мне возвращается оттого, что мать задает мне вопрос: с чего началась Троянская война?[49] Хочется сглупить, чтобы польстить Дроме.
— С тетушки Елены, — сказала я с глупой ухмылкой.
Эта наглость стоила мне хорошей взбучки. Я могу понять, каковы были в сем случае мотивы матери. В душе она и рада была бы согласиться со мной, но считала: пусть девчонка дорастет до этой самой тетушки Елены, а потом уж отпускает такие шутки. Я, конечно, могла бы торжествующе перенести взбучку, — мол, здорово я все-таки поддела ее, тетушку Елену! — но меня сразило гневное, презрительное выражение лица Андромеды. Несколько дней после этого она не разговаривала со мной.
Оглядываясь назад, я теперь сознаю — и даже слишком ясно, — что эта моя ученическая шалость знаменовала собой немалые горести и беды. Но разве могла я тогда знать — это открылось мне лишь несколько лет спустя — о связи тетушки Елены с Питтаком! Похоже, она впервые познала с ним страсть, по крайней мере еще за год до того, как мы перебрались в Митилену. Моей матери не потребовалось много времени, чтобы раскрыть эту в высшей степени скандальную (с ее точки зрения) связь. Как и у многих уверенных в себе женщин (а в особенности у тех, у которых под маской хладнокровия скрывается сильная чувственная жилка), ее воображение готово было рисовать картины плотских утех чуть ли не за каждой закрытой дверью; и по крайней мере в одном случае ее подозрения получили подтверждение. Только едва ли это открытие послужило улучшению чьих-либо нравов, в наименьшей степени — ее собственных.
В свою очередь тетушка Елена вела бы себя чуть сдержаннее, если бы ей не открылось, что моя мать
