— Непонятно, — сказала Горго Андромеде, — с чего бы это Агесилаиду взбрело в голову пригласить к себе первых людей Митилены, да еще со всей свитой? Этого от него меньше всего можно было ожидать. Он отнюдь не такой честолюбец. В противном случае все радостно смотрели бы ему в рот, когда он отпускает грубые шуточки — как же, ведь великий человек говорит! — а на деле старались бы избегать его, сколько можно… — Тут она осеклась, почувствовав на себе хищный взгляд тетушки Елены; ей бы следовало говорить еще чуть-чуть потише…
— Милое мое дитя, — сказала тетушка Елена с сардонической усмешкой в голосе, — не бойся, ты не пошатнула во мне девических иллюзий! То, о чем ты говоришь, — вещь не столь уж редкая и, если честно, я нахожу, что это в некотором роде даже забавно.
Ирана имела привычку молчать, словно мул, но время от времени неожиданно для всех вставляла в разговор столь смелые, захватывающие дух высказывания, что трудно было посчитать их обмолвками. (Вот теперь я поняла, каким образом Харакс выведал о ее богатом приданом!) На сей раз она сказала следующее:
— Полагаю, он хочет устроить на выгодную должность какого-нибудь своего старинного приятеля, который был у него мальчиком. Заметим, довольно дорогой способ.
Услышав это, тетушка Елена повела бровью и сладостно сказала:
— Милая, по-моему, ты малость перегрелась на солнце. В твоем положении это не полезно.
Тут повозка неожиданно рванула вперед, и лицо Ираны сделалось бледно-зеленоватого цвета. Тетушка Елена наблюдала за этим с нескрываемым наслаждением.
— А что, твой благоверный снова отправился за барышами? Ну, конечно, ты в тревоге. Это естественно, тем более когда носишь первого ребенка…
Ирана перегнулась за борт повозки — ей сделалось совсем нехорошо. Мы отвернулись. Я загляделась, как убегает вдаль белая пыльная дорога, виясь между рощами, перемежающимися то здесь, то там пятнами бурого, сожженного солнцем кустарника, и взлетает к вершине холма, на которой покоится огромный камень, будто надгробие на могиле какого-нибудь гиганта. Вдаль горизонта вытянулся сосновый бор; дальше, перевалив через холм, дорога уже легко сбегала до самой Пирры и залива. Над нами парил, расправив крылья, небольшой ястреб, отпечатавшись на бескрайнем пространстве голубого неба.
Я увидела, как Питтак наклонился вперед и коснулся своей рукой в перчатке конской уздечки, будто собирался отвязать ее. За это время он отстал от Мирсила на два-три локтя. Мы как раз поравнялись с первой рощей, и я залюбовалась ослепительной игрой света и теней. До меня донесся крик сойки… и еще некий странный звук, похожий на резкий свистящий вздох, который сразу оборвался. Мирсил подскочил, дернулся, распростер руки, пурпурный плащ упал с его правого плеча; за мгновение до того, как он рухнул наземь, мы увидели торчащую у него как раз под левым соском длинную критскую стрелу с черными перьями.
Вся колонна резко и с шумом остановилась, начался хаос; Питтак, подтянув левой рукой вожжи, вынул меч из ножен и метнулся вправо, в кусты, откуда вылетела стрела. В это самое мгновение Церцил скакнул вперед, будто хотел заслонить собою Питтака; рука его была поднята, ветки кустарника хрустели под копытами коня. Тут снова раздался зловещий звук, и я увидела, как мой муж, схватившись за горло, упал вслед за Мирсилом; кровь так и хлестала у него между пальцами.
— Нет, — шептала я, — нет, только не это! — Совсем как ребенок, разбивший дорогую игрушку, которая тешила его еще мгновение назад и теперь лежала грудой никчемных осколков у его ног.
Воины подняли дикий крик, но что они кричали, я не могла разобрать. Половина конников рванулась через рощу в бессмысленное преследование противника, которого они даже не видели. Лучники окружили нашу повозку, крича, чтобы мы легли на пол. Горго и тетушка Ксанта уже лежали плашмя. Андромеда закрыла голову руками, тетушка Елена сидела недвижно, глядя вперед остекленевшими глазами. По этой мертвой, лишенной всякого выражения маске невозможно было понять, что она в действительности чувствует.
Ирана тоже не пошевелилась. Она как перегнулась за борт повозки, так и осталась в том же положении, с несчастным видом держась за поручень. Она словно не замечала опасности — самым тяжким испытанием для нее была постоянная дурнота. Это зрелище вызвало во мне приступ истерического смеха; когда же он прорвался наружу, разбудив мои наполовину парализованные чувства, меня неожиданно тоже стало мутить. Я наклонилась вперед; в голове моей словно гудели колокола, а глаза застлала чернота, сыплющая молниями, словно грозовая туча. К тому времени, когда я пришла в себя, колонна уже повернула назад к Митилене, оставив опасную рощу далеко позади.
Питтак, как все единодушно согласились, овладел ситуацией с удивительной быстротой и мужеством. Потерь больше не было, хотя впоследствии еще одну стрелу нашли торчащей в дереве, а другую глубоко воткнувшейся в борт нашей повозки. Жаль, говорили все вокруг, что убийцы скрылись, но, хоть их и не поймали, нетрудно было догадаться, чьих это рук дело.
Меня же, как вдову Церцила, окружили большим почетом, особенно когда все узнали о моей беременности.
В тот самый день, когда весть о попавшей в засаду колонне облетела Митилену (а по некоторым сведениям, еще раньше) в некоторых прибрежных тавернах стали распевать новую застольную песню, начинавшуюся так:
И снова прошел слух, будто сочинил ее не кто иной, как Алкей. Не прошло и суток, как Питтак собрал Совет на чрезвычайное заседание и убедил членов Совета предоставить ему особые полномочия с целью подавления вооруженного мятежа, в числе зачинщиков которого были названы, помимо прочих, Антименид и Алкей.
После этого он вышел из палаты в полном вооружении и выступил с краткой речью перед взволнованной толпой, которая, прослышав об отваге Питтака, собралась перед Советом.
— Вам нечего бояться, — сказал он, — предприняты шаги, имеющие целью предупредить беззаконие и безвластие.
Толпа приветствовала героя столь бурно, что возгласы отозвались эхом. Только впоследствии эти люди начали понимать, сколь далеко простирались полномочия, которые захватил себе Питтак.
Питтак был назначен первым гражданским магистратом[131] и военным главнокомандующим, что давало ему право налагать вето на решения городского Совета и отзывать любой закон. Сроки полномочий не назывались — ведь вводились они как неотложные меры в чрезвычайных условиях. Таким образом, Питтак сделался тираном Митилены — точно таким же, как Периандр. Более того, он вознамерился употребить свои полномочия для изменения законов и конституции города. Тридцать лет он упрямо шел к вершинам власти, и вот наконец борьба увенчалась успехом.
На четвертые сутки, ночью, среди диких холмов к югу от Пирры, нашли бездыханное тело Антименида. Он мог бы и уйти, но его предал один из критских лучников, которые вернулись вместе с ним из Вавилона. В отчаянной попытке спасти свою шкуру он подстрелил непокорного бунтаря, когда тот метнулся было к густому лесу в поисках укрытия. Итак, Антименид встретил наконец свою смерть, распростершись на голой земле с изменнической стрелой меж лопаток — с попранными честью и достоинством славного мужа, с несбывшейся мечтой, за которую он всю жизнь боролся.
Предательство не спасло жизнь критскому лучнику. Питтак отрубил ему голову и повесил ее на городских воротах. Вот, мол, спросите, что ожидает всякого, кто рассчитывает стяжать выгоду ценой коварства и измены! Этого жеста Питтаку оказалось достаточно, чтобы вернуть доверие публики: по городу носились слухи о возможных массовых чистках и арестах, видимо навеянных воспоминаниями о том, как вел себя по приходе к власти Периандр.
Питтак стяжал себе еще большую славу великодушного владыки, проявив мудрость при разборе дела
