день! Хотели попросить на кино. Папы в отделе не было. А вокруг тети Нининого стола собралась небольшая толпа и говорила разом:
— Какая роскошь! Да это же целое море! Нина Александровна, вы ангел во плоти!.. Нина! Вы с ума сошли — такая хрупкая женщина и таскать такую тяжесть! Да я б никогда, ни ради каких разлюбимых детей!
Тут они заметили нас с Геркой и начали:
— А, сам герой дня! Он как почувствовал!.. Валя, ты только взгляни, что тебе принесла наша тетя Нина!
Аквариум был гигантский.
— Валя, ты рад? Хотел такой?
По правде сказать, рыбки мне были ни к чему. Я хотел собаку — ирландского сеттера, я назвал бы его Лорд…
— Рад. Хотел. Спасибо вам, тетя Нина.
И пришлось нам с Геркой вместо кино тащить на себе домой эту огромную банку… Но тетя Нина была тут ни при чем: откуда ей знать, что я хочу не рыбок, а Лорда?
Теперь тетя Нина помогала тете Инге печь именинный пирог. Через приоткрытую форточку слышно было, как они переговариваются на кухне: сперва обсуждали, сколько класть изюму, потом втыкали свечки — тринадцать свечей по числу полных Никиных лет…
А на улицу лился праздничный вкусный запах.
Есть в Никином дворе местечко под названием «Угол». Никакой это на самом деле не угол, а такая ниша в стене — архитектурный каприз. Из «каприза» и кустиков, посаженных вдоль стены, получился тайник: ты видишь оттуда Никин подъезд и все четыре подворотни, а тебя не видит никто.
Тут я и сидел на брошенной кем-то досочке. Родителям моим в Никин двор заглядывать не к чему: мама, как пришла, сразу, конечно, увидала мою записку. И успокоилась. Может быть, прилегла даже чуточку отдохнуть… 'Наверное, и хорошо, что взял и не остался ждать маму, — думалось мне. — А то бы ей не отдыхать, а мне не сидеть бы в засаде'.
Не сидеть здесь я не мог. Я держал под присмотром главный, уличный, вход. Ведь здесь сегодня под аркой из серого гранита появится Катерина.
Она не являлась. Шли и шли с цветами, с коробками девчонки из нашего класса, девчонки из параллельного. Мальчишек вообще как будто не звали. Интересно, что они делают там одни?.. Никина комнатушка выходила как раз в «каприз». И, подтащив мусорный бак, я шагнул с него на выступ стены…
Ника завязывала перед зеркалом кушачок и чему-то смеялась. Остальных видно не было.
Эта Ника — смешная, похожая на щенка — была для меня совсем особым человеком, как никто: ведь с ней шепталась обычно ее двоюродная сестра Катерина…
Вдруг кто-то больно схватил меня за лодыжку. Геркин голос рыкнул:
— Что? Шпионить?
— Чего ты? — спрыгивая, изумился я.
— А ничего! — он приблизил ко мне красное от злости лицо. — В лоб получишь, вот что!
— Да? А если я сам тебе врежу?
Драться с ним не хотелось. И, глядя на его выставленную челюсть, я только подумал про себя: 'Неужели ему нравится Ника? Ну и дела!' И ушел от него, презрительно сплюнув.
Разве мог я тогда подумать, что вижу
'Как на Никины именины испекли мы каравай…' — я услышал это нестройное пение и сразу понял, что пришествие Катерины было мною бездарно пропущено. Никина двоюродная сестра жила с их бабушкой, и с тетушками, и с детьми тетушек не у нас, а на Мытнинской улице. И похоже, что пока я ждал, когда Герка уберется со двора, они все прошли. Из окон доносился теперь хохот, поцелуи и общий гвалт. Катеринин голос, правда, не пробивался. Но Катерина и не станет орать. Стоит небось в сторонке со своей полуулыбкой и спокойно ждет, пока обратятся к ней…
Я подобрался ближе, выставил ухо:
— Спасибо, спасибо! Ой, какое спасибо! — щебетала Ника. — Погодите, а где же Катюшка?
Гвалт сразу пропал, будто его выключили. Осталось лишь покашливание Никиной (и Катерининой) бабушки. Оно было такое, будто бабушка хотела сказать: 'Ах, лучше вы меня не спрашивайте!..'
— А ты еще не знаешь? — ворвался голосок одной из сестриц. — Очередное Катькино сумасбродство. Представь только…
Но бабушка перебила решительным баском:
— Катю не ждите. Тебе, Никуша, от нее поцелуи. Она на денек-другой в Москву отъехала…
Так я остался без дома, без Герки и без Катерины.
ПЕРЕМЕЩЕНИЕ
Записки моя мама писала ласковые и так же ласково отвечала по телефону: 'Сынок! Ты где? Иди домой, а?.. Иди…' Боясь это услышать, я выпаливал скороговоркой: 'Это я. Я жив!' — и скорее вешал трубку…
В вечер Никиного дня рождения я поступил именно так. (Между прочим, один из автоматов в Щербаковом переулке вот уже скоро два года соединяет безо всякой 'двушки'…) Такой мой звонок давал надежду, что инфаркта у мамы не будет. А домой идти не стоило… Я вдруг ясно увидел: если исключить слепой родительский инстинкт (а папа сам говорил, что он вреден), такой сын, как я, моим родителям вовсе не нужен. Все во мне их раздражает: 'Сын! Ты не умеешь себя поставить. Как можно допускать, чтобы тебе кричали «шкет», или: 'Господи, Валя! О чем только вы говорите с твоим Геркой?! Слышала и краснела — такие махровые глупости…'
Ну и что? А я, может быть, хочу говорить глупости!.. А вы — прирожденные отличники, воспитанные, образованные, наслаждайтесь своим великолепием сами, я больше не стану вам мешать. Стану жить один, не пропаду. Я что-нибудь такое придумаю…
Так или примерно так я размышлял всегда — при каждом побеге. Но проходили сутки или чуть больше — и мысли эти куда-то испарялись… Испарились и на этот раз. Потянуло домой. Захотелось услышать, как мама напевает, а папа хохочет и как они перебрасываются шуточками, — пусть бы даже и на мой счет… Захотелось, лежа в постели, прислушиваться к их вечерним теплым голосам…
Вот тут-то до меня наконец дошло, как ужасно то, что случилось… и как непоправимо…
В самом деле, магнитофон — маленький, как мамина театральная сумочка, с чистым, каким-то даже звенящим чистотой звуком, с любопытным круглым микрофоном-ухом, готовым все уловить, запомнить, повторить… То есть все это он готов был сделать прежде…
Володя привез его не на плече, а в чемодане, в самой глубине, бережно завернутым в свитер, потому что в нашем городе есть люди, которыми еще восхитится будущее человечество, и надо точно записать их неповторимые голоса…
Он и записывал. Но успел ли все, что хотел? Навряд ли. И уже одного этого мне просто нельзя было пережить… Я так и слышал мамин возглас: 'Как можно после этого людям в глаза смотреть?' И правда, как?..
Кстати, как журналист наш гость хотел еще записать на пленку шумы нашего города, нашего Невского и особый ленинградский говор — в трамвае, в магазине, в метро… Все под рубрику: 'Ленинградцы. Атомный век'… Вот тебе и ленинградцы — вместо магнитофона в футляре одни 'дребезги'!..
Мама уже конечно просто сходит с ума…. И верно, ну с чем Володя вернется теперь на свою работу?.. Насчет починки мага что-то сомнительно… Можно, конечно, сгоряча в записке написать, что, мол,
