почувствовал, что вся его жизнь в том виде, в каком прошла она до сего дня, совершенно не нужна ему, постыла и бесполезна и что под действием такой музыки человек — кто бы он ни был — совершит все с одинаковой яростью упоения — величайшее злодейство и величайшую жертву. Тоскливый страх овладел им; сделав усилие, почти нечеловеческое в том состоянии, Румиер вырвал скрипку из рук Дюплэ с таким чувством, как если бы плюнул в лицо божества, и, прекратив тем уничтожающее очарование, крикнул:
— Дюплэ! Вы ничего не слышали и ничего не играли. Вы совершенно забыли все, что происходило во время вашего сна, сядьте и проснитесь!
Дюплэ, сев, сонно открыл глаза. Пробуждение оставило ему чувство беспредельной тоски; он помнил лишь, зачем пришел к Румиеру, и, восстановив это, задал соответствующий вопрос.
— Следовало ожидать этого, — сказал Румиер, стоя к нему спиной и повернувшись лишь после того, как овладел волнением. — Вы сыграли несколько опереточных арий, перемешанных с обрывками серенады Шуберта.
После краткого разговора, последовавшего за сообщением Румиера, Дюплэ, растерянно извиняясь, поблагодарил его и вышел на улицу. Здесь, с первых шагов, догнал и остановил его неизвестный, прилично одетый человек; он был чрезвычайно возбужден; взглянув на скрипку Дюплэ и мельком поклонившись, человек этот спросил:
— Простите, не вы ли это играли сейчас за окном, выходящим на переулок? Музыка ваша внезапно оборвалась; случайно проходя там, я слышал ее и желал бы еще услышать. Что играли вы?! Вопрос мой не празден: я, бывший офицер, плакал навзрыд, как маленький, среди шума и суеты дня, от неведомых чувств. Что это, ради бога, и кто вы?
Дюплэ, начавший слушать рассеянно, под конец речи прохожего мгновенно уяснил истину. Бешенство овладело им. Оставив своего собеседника, с быстротой оскорбительной и тревожной, он кинулся назад, позвонил и менее чем через минуту снова стоял перед изумленным гипнотизером. Ярость заставила его потерять всякую связность речи; задыхаясь, он крикнул:
— Ты скрыл!.. Скрыл!.. Негодяй! Знаешь ли ты, что взял у меня?! Хуже убийства! Нет прощения! Смерть!.. Смерть за это!
Он бросился на Румиера и повалил его, нанося удары. В этот момент явились на шум слуги. Они не без труда связали Дюплэ, который после того распоряжением доктора был отвезен в психиатрическую лечебницу.
С тех пор он жил там, проявляя все признаки неизлечимой меланхолии, перемежающейся время от времени припадками самого разнузданного бешенства. В тихом состоянии он обыкновенно подолгу с тоской и слезами играл на своей скрипке, ища потерянное и удивляя врачей оригинальностью некоторых фантазий, сочиняемых беспрерывно. Иногда, среди вариаций на одну, особенно грустную тему, из-под смычка слетали странные такты, заставляющие бледнеть, — вспышки обессиленной красоты, намеки на нечто большее… но это повторялось все реже и кончилось с его смертью, пришедшей в бреду, полном горячих просьб поднять безжалостный занавес, скрывающий таинственное, прекрасное зрелище.
Борьба со смертью
— Меня мучает недоделанное дело, — сказал Лорх доктору. — Да: почему вы не уезжаете?
— Любезный вопрос, — медленно ответил Димен, сосредоточенно оглядываясь. — Кровать надо поставить к окну. Отсюда, через пропасть, виден весь розовый снеговой ландшафт. Смотрите на горы, Лорх; нет ничего чище для размышления.
— Почему вы не уезжаете? — твердо повторил больной, взглядом заставив доктора обернуться. — Димен, будьте откровенны.
Лорх лежал на спине, повернув голову к собеседнику. Заостренные черты его бескровного лица, обросшего лесом волос, выглядели бы чертами трупа, не будь на этом лице огромных, как бы вывалившихся от худобы глаз, сверкающих морем жизни. Но Димен хорошо знал, что не пройдет двух дней, — и болезнь круто покончит с Лорхом.
— Мне здесь нравится, — сказал Димен. — Меня хорошо кормят, я две недели дышу горным воздухом и быстро толстею.
Лорх с трудом поднес к губам папиросу, закурил и тотчас же бросил: табак был противен.
— Меня мучает недоделанное дело, — повторил Лорх. — Я расскажу вам его. Может быть, вы тогда поймете, что мне надо знать правду.
— Говорите, — сердито отозвался Димен.
— На днях приедет Вильтон. В его руках все нити новой концессии, я лично должен говорить с ним. Если я не смогу говорить лично, важно, не откладывая, подыскать надежное лицо. Меня не испугаете. Да или нет?
— Третий день вы допрашиваете меня, — сказал доктор. — Ну, я скажу. Вы, Лорх, умрете, не позже как через два дня.
Лорх вздрогнул так, что зазвенели пружины матраца. Он взволновался и сразу еще более ослабел от волнения. Стало тихо. Доктор с лицом потрясенного судьи, объявившего смертный приговор, — встал, хрустнул пальцами и подошел к окну.
Больной едва слышно рассмеялся.
— Вильтон, положим, не приедет, — насмешливо сказал он, — и нет у него никакой концессии. Но я узнал, что нужно. Кровать действительно можно переставить к окну.
— Вы сами… — начал Димен.
— Сам, да. Благодарю вас.
— Наука бессильна.
— Знаю. Я хочу спать.
Лорх закрыл глаза. Доктор вышел, распорядился оседлать лошадь и уехал на охоту. Лорх долго лежал без движения. Наконец, вздохнув всей грудью, сказал:
— Какая гадость! Просто противно. Какая гадость — повторил он.
Лорх заснул и проснулся вечером, когда стемнело. Он не чувствовал себя ни хуже, ни лучше, но, вспомнив слова доктора, внутренне ощетинился.
— Еще будет время размыслить обо всем этом, — сказал он, придавливая кнопку звонка. Вошла сиделка.
Лорх сказал, чтобы позвали племянника.
Его племянник, широкий в плечах, немного сутулый молодой человек двадцати четырех лет, в очках на старообразном, белобрысом лице, услышав приказание дяди, сказал недавно приехавшей сестре:
— По-видимому, Бетси, мы выиграли. Ты уже плакала у него?
— Нет. — Бетси, дама зрелого возраста, торговка опиумом, находила, что слезы — большая роскошь, если можно обойтись и без них.
— Нет, я не плакала и плакать буду только постфактум. Завещание в твою пользу.
— Как знаешь. Я иду.
— Ступай. Намекни, что я хотела бы тоже увидеть его сегодня.
Вениамин сильно потер кулаком глаза и ласково постучал в дверь.
— Войди, — сурово разрешил Лорх.
Вениамин, страдальчески играя глазами, подошел к постели, вздохнул и сел в прямолинейной позе египетских сидящих статуй.
— Дядя! Дядя! — усиленно горько сказал он. — Когда же, наконец, вы встанете? Ужас повис над домом.
— Слушай, Вениамин, — заговорил Лорх, — сегодня я говорил с доктором.
Он приостановился. Вениамин заблаговременно поднес руку к очкам, чтобы, сняв их в патетический момент — ни раньше, ни позже, — оросить слезами платок.
