— Берите, Шау, — сдержанно сказал американец. — Передайте Фаркугару оладьи.
— Собачье кушанье, — неожиданно сказал Шау. — Да, собачье!
— Что такое?
— То, что ваше обращение с нами бессовестно. Вы заставляете меня ходить пешком. Я думал, что в моем распоряжении будут ослы. У нас должна быть также собственная прислуга. Каждый день по такой жаре идти пешком… слуга покорный. Черт побрал эту экспедицию! Провались она к дьяволу! Так-то, мистер Стэнли; я не из тех, что молчат, и я сказал, что хотел.
— Все это было у вас в начале пути. Теперь ослы Фаркугара подохли, из моих пало семь. Я бросил поэтому много вещей, чтобы нести более необходимое. Если вы передушите остальных ослов, где взять новых? Где нанять вместо них человек тридцать носильщиков? Черт побери, вы ругаетесь за моим столом! Вспомните, где вы и кто вы! Вы мой слуга, не товарищ!
Шау злобно скосил рот, встал с угрожающим видом. Стэнли оттолкнул тарелку и подошел к нему.
— Слуга?! — сказал Шау. — Такому-то американскому идио…
Меткий удар в переносье оборвал звучное слово. Шау упал.
— Хочешь еще урок? — спросил, тяжело дыша, Стэнли.
Шау встал. Он трясся и говорил с трудом:
— Я вернусь назад. Довольно с меня! Я не хочу больше вас знать. Расчет!
— С удовольствием! Бомбэй!
Появился Бомбэй. Стэнли резко махнул рукой в сторону побитого.
— Бомбэй, этого человека более нет в нашем караване. Он уходит. Снимите его палатку; ружье и пистолет принесите мне. Затем отведите его, захватив его багаж, на двести ярдов от лагеря и забудьте о нем.
В продолжение всей этой сцены Фаркугар не тронулся с места и не сказал ни слова. Когда Шау удалился, он рискнул заметить:
— Немного круто вы обошлись с ним, да еще при неграх.
— Ничего, — сказал Стэнли. — Неграм будет приятно знать, что цвет кожи не защитит лентяя и нахала. Не забывайте, что мы предоставлены в этой ужасной стране только самим себе. Кстати о вас, Фаркугар! Вы больны. Скоро вы совсем не будете в состоянии передвигаться. Я оставлю вас в спокойном месте, в руках деревенского старшины; я заплачу ему за уход и пишу. Только так вы поправитесь, иного выхода нет.
Фаркугар согласился с этим. Завтрак был закончен, и Гент собрался уйти, как вошел Бомбэй.
— Бана-Мдого (маленький господин)[12] просит вас выйти к нему. Он там. — Где?
— За палатками.
— Приведите его сюда!
— Я ухожу, — сказал Гент, угадывая, что предстоит сцена, неприятная Шау. — Идемте, Фаркугар!
— Вот ужасная страна! Зачем я забрался сюда? Умрешь здесь, как собака! Дорого бы я дал очутиться в Европе!
— Так же, как многие дорого дали бы, чтобы быть на вашем месте.
— Вы шутите!
— Нет, конечно. Так устроен человек, со своей жаждой разнообразия.
— Плохо, плохо устроен. Я пойду спать. — Они расстались, а вечером Гент увидел Шау, чистившего ружье, и спросил Стэнли, как было дело.
— Он просил прощения, — сказал Стэнли, — чем поставил меня в безвыходное положение: я должен был простить его в этих условиях. Но честное слово, что не рад этому.
Стемнело, Шау сидел в палатке, мрачно переваривая события дня. За палаткой раздалось пение негра. С удивлением и негодованием бывший моряк слушал песню, выполняемую заунывным голосом, хотя певец вкладывал временами ужасные юмористические ноты, язвившие сердце Шау такой болью, что он заскрипел зубами.
Послушаем вместе с ним:
Раздался взрыв хохота. Шау бешено выбежал из палатки, потрясая револьвером. Но стало вдруг тихо, и тьма не давала рассмотреть что-либо, лишь в отдалении слышались голоса да поспешный топот босых ног.
Шау вернулся. Стыд и гнев обуревали его. Планы мести начинали роиться в голове путешественника, один нелепее другого; желая успокоиться, он достал бутылку и чуть не захлебнулся, залпом глотая виски. Услышав легкое дыханье сзади, он обернулся — перед ним стоял Асмани.
— Что тебе надо? — грубо спросил Шау.
— Асмани не приходит смотреть палатку, — сказал мулат. — Он хочет говорить.
— Говори!
— Нам всем очень плохо, как и тебе. Музунгу побил тебя, завтра побьет меня. Застрели его!
— Ты с ума сошел, черная образина! — закричал Шау, когда опомнился от неожиданного предложения. — Я расскажу Стэнли о твоих словах!
— Скажи. Пусть тот, чья рука била тебя, как раба, бьет Асмани. Но Асмани не спустит обиды.
— Ступай вон! — смущенно проговорил Шау. — Уходи!
— Асмани уйдет. О, Бана-Мдого, Бана-Мдого! И я нес твои вещи! Прощай, сердце антилопы!
Мулат исчез прежде, чем Шау успел броситься на него. Посещение мулата всколыхнуло всю душевную горечь Шау. Он выпил еще; два раза укладывался спать, но вскакивал как ужаленный, вспоминая подробности унизительной сцены. Шау чувствовал себя под пятой Стэнли. Злобное возмущение все более охватывало моряка, пока не достигло той степени страстности, в какой обычные законы рассудка уступают место другим законам, действующим стремительно. Навязчивая идея мести преследует неотступно.
Шау был именно в таком состоянии бешенства, когда Стэнли, потушив в своей палатке огонь, повернулся на бок, готовясь уснуть. Вдруг он вспомнил название птицы, виденной днем, и, чтобы опять не позабыть, снова зажег свечку, взял со стола дневник и написал: «оголулу». Последнее «у» мгновенно исчезло: пуля, пробив тетрадь, уничтожила букву, вышибла карандаш из руки, и дневник упал к ногам
