секрету.
Он вышел из комнаты, но в эту самую минуту сверху раздался нетерпеливый голос доктора.
— Миссис, как вас там! Идите скорее сюда! Нужно же ей было уходить именно теперь!
Миссис Дженкинс вскочила с места и бросилась наверх, за ней пошел и отец.
Недолго пробыл он наверху. Скоро шаги его снова раздались по лестнице, и он вернулся к нам.
Он взял меня на колени, облокотился на стол, закрыл лицо руками и не говорил ни слова.
Дело было в половине сентября; вечера становились темны и холодны. Мы сидели все трое молча. Старый Дженкинс мастерил клетку для канареек.
Вдруг отец встрепенулся и неожиданно закричал: — Боже мой, Дженкинс, как мне тяжело, я не могу выносить больше, меня душит!
Он развязал свой толстый шейный платок.
— Я не могу больше выносить ни минуты. Ей-Богу, не могу!
— Я бы на вашем месте, Джим, прошелся немножко по улице, так, минут десять. Пойдемте, я с вами пойду!
— А мальчик? — спросил отец.
— Ему ничего посидеть тут минутку, ведь правда, Джимми? Он посмотрит, как белка бегает в колесе.
Я сказал, что посижу, что это ничего, но на самом деле я думал другое; они ушли, а я остался один в комнате. В это время становилось все темнее и темнее, и наконец почти совсем смерклось. Я не очень любил миссис Дженкинс, и потому почти никогда не бывал в её комнате. Теперь я уже провел в ней больше часа, но я все время был занят тем, что говорилось и делалось вокруг меня, так что не успел разглядеть вещей, которые были в этой комнат. Оставшись один, я занялся этим разглядываньем. Вдоль стены было расставлено несколько птичьих клеток, в них сидели птицы, но все они, за исключением дрозда, уже спали, спрятав голову под крылья. Дрозд сидел смирно, только глаза его сверкали и мигали всякий раз, как я на него взглядывал. Кроме дрозда и белки, в комнате на маленьком столике лежал китовый ус и стоял пузатый кувшин с человеческой головой, широко разинувшей рот, из которого готова была вылиться струя воды. Чем темнее становилось, тем страннее представлялись мне все окружающее предметы: мне даже страшно стало смотреть по сторонам; я уставил глаза на клетку белки и стал следить за маленьким зверьком, быстро бегавшим в своем проволочном колесе.
Прошло гораздо больше десяти минут, но мой отец и Дженкинс не возвращались. Стало уж совсем темно, и я изо всей белки видел только белое пятно на её груди; колесо её скрипело, когти её щелкали, часы тикали безостановочно, а наверху в комнате матери раздавался скрип сапог доктора. Мне стало так страшно, что я не мог больше вынести; я слез со стула на пол, закрыл глаза, чтобы не увидать мимоходом ужасного дрозда, тихонько вышел из комнаты и, вскарабкавшись до половины лестницы, сел на ступеньку. Если бы с матерью была одна Дженкинс, я непременно прошел бы в нашу комнату, но меня пугал доктор; при нем я не решался отворить нашу дверь. Не очень удобно было мне сидеть на жесткой лестнице, но все же лучше, чем оставаться в страшной комнате Дженкинса. Сквозь замочную скважину нашей двери пробивалась яркая полоса свита, освещавшая часть перил. Я сел на лестницу, как можно ближе к этому светлому местечку, ухватился за перила обеими руками и скоро заснул крепким сном. Не знаю, сколько времени я спал, меня разбудил голос отца.
— Это ты, Джимми? — спросил он: — зачем ты здесь? Разве тебе надоело сидеть одному?
— А он должно быть сидел у окна, поджидая нас, — заметил Дженкинс, — и как заметил, что мы идем, побежал сейчас же отворить нам дверь.
— Нет, нет! — вскричал я, ухватившись за отца: — Совсем неправда! Мне было страшно, папа!
Отец хотел что-то ответить мне, но промолчал, и мы молча вошли в комнату Дженкинса, успевшего уже зажечь свечу.
Вдруг наверху послышался шум отворяющейся двери и затем скрип сапог доктора по лестнице.
— Доктор уходит! — проговорил отец взволнованным голосом: — должно быть, ей лучше!
Но доктор не уходил; напротив, он остановился около нашей двери и постучал. Дженкинс поспешил отворить ему.
— Ваше имя Бализет? — обратился к нему доктор, — вы, муж…
— Нет-с, извините, это не я. Джим, иди же сюда.
— Я её муж к вашим услугам, сэр — сказал отец, смело выступая вперед и держа меня на руках. — Как она себя чувствует теперь, позвольте спросить?
— А, это вы мистер Бализет, — проговорил доктор совсем не тем грубым голосом, каким говорил прежде. — А это тот мальчуган, о котором она вспоминала?
— Да, должно быть, сэр. Нельзя ли нам теперь взойти повидать ее? Мы бы не стали беспокоить ее.
— Ну, дружок, — перебил доктор, взяв меня за руку своей большой рукой в черной перчатке, — твоя бедная мама скончалась, и ты должен быть теперь добрым мальчиком. У тебя есть маленькая сестрица, и ты должен заботиться о ней в память о своей матери. Прощай, мой милый. Прощайте, мистер Бализет. Переносите вашу потерю мужественно, как следует мужчине. Спокойной ночи!
В ответ на слова доктора отец молча наклонил голову. Он был поражен, глаза его блуждали по сторонам, и он как будто ничего не понимал. Только когда старый Дженкинс пошел светить доктору на лестницу, к отцу возвратилась способность соображать и говорить.
— Господи, Боже мой! Умерла! Умерла! — проговорил он глухим голосом с подавленными рыданиями.
Так застал его старый Дженкинс, когда воротился со свечой; так застал его священник, который прошел к матери, вероятно в то время, когда я спал на лестнице, и теперь, возвращаясь назад, хотел сказать ему несколько утешительных слов; так застала его миссис Дженкинс и нисколько соседок, вошедших в комнату вместе с ней. Все он старались сказать отцу что-нибудь успокоительное, но он не слушал их. Миссис Дженкинс принесла с собой какой-то сверток тряпок и, развернув его, стала просить отца поглядеть на малютку и подержать ее на руках. Отец подержал малютку, но обратил на нее очень мало внимания. Мне также позволили подержать немножко мою маленькую сестрицу. Соседки, замечая, что отец не хочет говорить с ними, понемножку ушли все прочь; миссис Дженкинс зачем-то позвали наверх, и мы с Дженкинсом опять остались одни.
— Примите мой совет, Джим, — сказал он, обращаясь к отцу: — ложитесь спать вместе с мальчиком. Там в задней комнате стоит постель моего сына Джо, он до утра не придет домой; лягте, Джим, если не заснете, то хоть успокоитесь!
После нескольких увещаний, мы с отцом согласились, наконец, переночевать в комнате Джо. Комната эта никак не могла считаться удобной спальней. Джо Дженкинс работал по ночам на графитовом завод, а днем занимался продажей птиц, кроликов и собак, деланьем клеток и набиванием птичьих чучел, Вся комната была завалена разными вещами, отовсюду торчали проволоки и деревянные палки, кроме того, там сильно пахло каким-то клеем и красками. Но отец был неприхотлив, к тому же на этот раз он, вероятно, не заснул бы спокойно в самой богатой спальня, на самой удобной постели. Пока еще люди в доме не спали, пока слышались шаги вверх и вниз по лестнице, пока до нас доносился шум с улицы, он лежал довольно спокойно. Но когда мало помалу звуки на улиц затихли, и кругом все успокоилось, отец начал тревожно вертеться в постели. Он перевертывался с боку на бок, то крепко сжимал руки на груди, то закрывал ими глаза. Одна вещь очень удивила меня. Как ни ворочался отец, он все время тщательно старался не потревожить меня. При всяком неловком движении он нежно гладил меня по плечу и шептал: ш-ш-ш, как бы боясь, что я проснусь. Но я и не думал спать. Я не знал в точности, что именно случилось, но я чувствовал, что случилось что-то страшное. Мне очень хотелось понять, что именно сделалось с матерью. Миссис Дженкинс сказала, что её нет, а между тем я слышал, как наверху ходили и тихо разговаривали какие-то две женщины, должно быть, он были там с матерью; только зачем же, уходя, он заперли дверь на ключ? Я спрашивал у миссис Дженкинс: — куда ушла мама, и скоро ли она вернется? и она ответила мне: «Она никогда не вернется, мой бедный мальчик; она ушла туда, куда идут все добрые люди и она никогда не придет назад». Долго ли это «никогда», спрашивал я самого себя. Что это — день, неделя, месяц? Что это — дольше, чем до дня моего рождения или до святок? Я часто слыхал прежде слово «никогда», но в точности я не понимал его. Я помню, раз отец сказал утром за завтраком матери: «Знать я тебя не хочу! Я
