том, что совершенно забыл адрес, и ни за что не соглашался сказать его. Тогда инспектор, обращавшийся со мной до тех пор очень ласково, вдруг сделался суровым и строго заметил мне, что завтра меня заставят говорить. Я не поверил ему, а между тем дело вышло так, как он предсказывал.
Глава XXIV
Я убегаю от закона и его исполнителей, чтобы избавиться от страшных последствий своей болтовни
На другой день мистера Перкса и меня привели в суд для допроса. Должно быть, судьи уже знали о моем намерении как можно меньше говорить, и один из них, седой, в зеленых очках, принял меня так сурово, что на меня сразу напала робость. — Смотрите на меня, мальчик! — вскричал судья, ударив рукой по столу так громко, что у меня захватило дыхание.
Я взглянул на него и струсил еще больше; он смотрел прямо на меня своими зелеными глазами, а двадцать полицейских покорно стояли вокруг, готовые повиноваться малейшему его знаку.
— Не смотрите на арестанта, мальчик (в это время Нед Перкс кашлянул и я обернул голову в его сторону), смотрите постоянно сюда! Понимаете вы, что значит давать присягу?
Моульди, особенно любивший разговоры, касавшиеся суда, объяснил мне это, и потому я отвечал:
— Это значит целовать евангелие и клясться, что если соврешь, так будешь наказан.
Глаза мои были прикованы к уставленным на меня зеленым очкам, так что у меня навернулись слезы, как будто я смотрел на солнце.
— Да, если вы, давши присягу, соврете, — все тем же строгим голосом сказал судья — вы будете строго наказаны, вас сошлют за море в каторжные работы. Приведите его к присяге, экзекутор, а вы, подсудимый, не смотрите на свидетеля, пока его допрашивают.
Как мог я не говорить при таких условиях? Судья был такой бедовый человек. Он, казалось, знал все дело и предлагал мне такие вопросы, в ответ на которые я волей-неволей должен был подробно рассказать ему все дело. Я рассказал все: как я ушел из дому, как миссис Уинкшип поместила меня к мистеру Бельчеру, какой разговор у меня был с Сэмом по поводу чистки церковных труб, словом все, до той самой минуты, когда, испуганный появлением белой руки, я выпрыгнул вон из телеги. После меня лесничие Томас и Джозеф дали свои показания, и затем решено отложить дело на неделю, чтобы полиция успела поймать мистера Бельчера и его также представить на суд.
— Мальчика всего лучше отправить домой к родителям; кто поведет его, тот пусть построже внушит отцу его, что через неделю непременно надобно опять представить его сюда! — сказал судья в зеленых очках.
Суд занялся другим делом, а я вышел на улицу вместе с лесничими и несколькими полицейскими. Они потолковали о чем-то между собой, и все вместе вошли в соседний трактир, а я, едва сознавая, что делаю, поплелся вслед за ними. Я был совсем ошеломлен; ошеломлен не ослепительным блеском зеленых очков, не тем, что мистера Перкса опять повели в арестантскую, нет, меня ошеломили ужасные слова: «Мальчика всего лучше отправить домой к родителям!» Эти слова довершили беду, какую я на себя навлек тем, что вмешался не в свое дело. «Лучше отправить домой!» Лучше, чтобы я явился к отцу с полицейским, который расскажет ему о моих отношениях с гробокопателями и о том, что меня поместила к ним, ни в чем не виноватая миссис Уинкшип! Да он просто убьет и меня, и бедную старуху! И этим-то я отблагодарю ее за её доброту! Нет, это слишком ужасно! Этого не должно быть! Я должен сделать что-нибудь, чтобы предотвратить это несчастие, и я сделаю, непременно сделаю, хотя бы для этого мне пришлось ослушаться страшного судьи в зеленых очках. Мне необходимо было ускользнуть от моих теперешних сторожей, выбраться из Ильфорда и спрятаться в каких-нибудь лондонских закоулках. Я говорю: от моих сторожей, но на самом деле меня, казалось, никто не стерег. Я попробовал выйти из той комнаты, где лесничие и полицейские пили пиво, они не обратили на меня внимания, я вышел на двор, затем на улицу никто не преследовал меня, значит — я могу уйти без помехи. Но я знал, что полицейские народ хитрый, что они следят за всяким исподтишка, и потому решился возвратиться, посидеть несколько времени в распивочной и послушать, о чем там говорят. Оказалось, что полицейские говорили обо мне.
— А, вот и он! — заметил один из них, когда я вошел — ты бы держался поближе к нам, мальчик, а то, пожалуй, тебя схватит тот молодец с ружьем.
Это, должно быть, была шутка, потому что другой полицейский и лесничие засмеялись.
— А что, мальчик, — спросил один из полицейских — рад ты будешь домой попасть и избавиться от всех опасностей?
Я знал, что если я скажу, что не хочу идти домой, то полицейский станет особенно строго присматривать за мной. Поэтому я отвечал:
— Конечно, я буду очень рад, я бы хотел поскорей пойти домой, теперь уж я больше не убегу.
— Ты знаешь дорогу отсюда домой?
— Отлично знаю, сэр; можно мне сейчас идти?
— Нет, ты не можешь идти туда, пока я не освобожусь от своих занятий и не сведу тебя; это будет часа в четыре, когда кончатся заседания в суде. Но ты не должен непременно сидеть здесь, ведь ты не арестант, а свидетель; ты можешь пойти в полицейский дом, там посидеть, или просто погулять по улице; только не заходи далеко.
Я едва мог удержаться от выражения моего восторга при этих словах полицейского. Я не арестант, я свидетель и могу гулять!
— Благодарю вас, сэр, — произнес я и вышел из трактира с беспечным видом прогуливающегося человека. Тихими, неторопливыми шагами пошел я по Ильфордской дороге, которая вела прямо к Лондону. Я переложил шиллинг, подаренный мне мистером Бельчером, из моих мокрых лохмотьев в карман сухого и удобного платья, данного мне в полицейском доме. На этот шиллинг я решил взять себе место в первой попавшейся телеге, которая будет ехать в Лондон. Счастливый случай избавил меня от этого расхода. Как только я завернул за угол улицы, так что дом суда скрылся от глаз моих, меня догнал экипаж, запряженный парой лошадей, с очень удобными запятками, не утыканными гвоздями. Я ловко вскочил на них и помчался к Лондону с быстротой десять миль в час. Я проехал через большой и малый Ильфорд, доехал до самого Майль-Энда, но тут должен был сойти со своего удобного экипажа, благодаря низости одного мальчика моих лет; ему также хотелось прокатиться даром и, видя с досадой, что на запятках нет места, он стал требовать, чтобы кучер согнал и меня. Кучер, завязавший в это время интересный разговор с лакеем, сидевшим на козлах, был, вероятно, вовсе не благодарен маленькому негодяю, однако, послушался его и согнал меня. Я был так рассержен на дрянного мальчишку, что не мог отказать себе в удовольствии надавать ему тумаков, хотя эта задержка в пути могла быть опасной для меня.
Конец дороги мне пришлось сделать пешком; несмотря на то, я часа в два был уже около Уайт- Чепеля. Я совсем не знал этой части города, но под Арками я познакомился с несколькими мальчиками, пришедшими оттуда и рассказывали, что это самое глухое место Лондона. В моем настоящем положении мне именно нужно было глухое место со множеством проходных дворов и извилистых переулков; первым и величайшим моим желанием было укрыться на несколько времени, пока кончится несчастное дело о похищении трупов и тогда… Впрочем еще рано думать о том, что будет тогда; надо позаботиться, о том, что делать теперь. Через какой-нибудь час ильфордский полицейский дом начнет обо мне беспокоиться, меня станут разыскивать, и потому мне прежде всего нужно куда-нибудь спрятаться. Я прошел с дюжину узких и грязных переулков и, наконец, приютился в одной необыкновенно тихой съестной, где истратил на пищу четыре пенса из своего шиллинга. Хозяин лавки пускал у себя ночевать и давал постели по четыре пенса; поэтому я с его позволения остался в лавке до вечера, съел за ужином порцию супу в один пенс и затем улегся спать в довольно удобной постели.
Я был настолько утомлен, что мог бы заснуть немедленно, если бы меня не тревожили самые беспокойные мысли. Мое положение представлялось мне просто безвыходным и таким ужасным, каким оно не было никогда прежде. Со всех сторон грозили мне беды. Всего досаднее было то, что я сам создал себе все эти затруднения своими побегами. Прежде всего я убежал из телеги и счел себя счастливым; потом я
