что Советский Союз не хочет разоружения. Поэтому-де он и не принимает предложений стран НАТО по контролю, утверждали они.
Молотов — а он являлся главой делегации — в ходе обсуждения высказал такую мысль:
— Надо дать аргументированный ответ. Он должен показать, что расхождения между нами и «западниками» состоят в том, что Советский Союз предлагает, чтобы контроль применялся одинаково эффективно как к Советскому Союзу, так и к странам НАТО, а западные державы такого одинакового подхода не хотят. Все это надо разъяснять.
Мы, присутствовавшие на этом совещании, в том числе Мануильский, Киселев, Зорин, Новиков, Соболев, Голунский, считали, что Молотов был прав. Все понимали, что позицию СССР надо терпеливо излагать и отстаивать. Все, но не Вышинский.
— Считаю, — говорил он, — что надо делать резкие заявления о том, что западные страны занимаются клеветой, и чем резче, тем лучше.
Он предлагал формулировки, похожие на приговоры суда, выносимые уже после того, как вина подсудимого «доказана». С этим каким-то бездумным упрощением положения, конечно, никто из нас не мог согласиться. Становилось ясно, что Вышинский и в данном случае не расставался с тем ходом мыслей, который он многократно использовал во время известных судебных процессов в период культа личности Сталина, пропуская все через свое «юридическое сито».
Поняв, что оказался в изоляции, он вдруг вскочил со стула и в виде протеста, хлопнув дверью, вышел из комнаты. Все свидетели того, что произошло, весьма удивились этой бестактности.
Молотов продолжил обсуждение и вел себя так, будто ничего особенного не случилось, не поднял даже головы, но чувствовалось, что он возмущен. Продолжали высказываться другие члены делегаций СССР, Украинской ССР и Белорусской ССР.
Минут через сорок Вышинский возвратился, тихо занял свое место, до конца совещания ничего не говорил и сидел, как каменное изваяние. Молотов, в свою очередь, демонстративно делал вид, что его не замечает, и спокойно продолжал вести совещание.
Разговор фактически продолжался между Молотовым, Мануильским, мною, Соболевым, Новиковым и другими делегатами.
Приключился с Вышинским в начале пятидесятых годов и такой случай.
В Советский Союз тогда с официальным визитом прибыл премьер Государственного административного совета КНР Чжоу Эньлай. Ему оказали соответствующие почести как представителю дружественного соседнего государства. С ним беседовал и Сталин.
От имени Министерства иностранных дел СССР в честь Чжоу Эньлая устроили обед. Состоялся он в особняке МИД СССР на улице Алексея Толстого. В качестве старшего с советской стороны был Вышинский.
Уселись за стол. Слово для тоста взял Вышинский. Тост состоял из нескольких кратких фраз. Ему ответил Чжоу Эньлай. А затем началась застольная беседа, в ходе которой обсуждение политики чередовалось со свободно выбираемыми темами. Разговор носил дружественный характер. На столе стояли водка и сухое вино. Хозяева и гости особого расположения к алкогольным напиткам не проявляли, особенно к водке. Одним словом, все выглядело корректно и непринужденно. Были и тосты.
Поднявшись из-за стола, старшие гости совместно с хозяевами перешли в гостиную. С нашей стороны шли Вышинский, я и еще два человека, с китайской стороны — Чжоу Эньлай, китайский посол и еще два- три дипломата. Конечно, высказывания переводились переводчиками.
Когда мы расселись, я вскоре обратил внимание на то, что Вышинский почти ничего не говорит. Он, обычно так любивший порассуждать, ограничивался в тот момент лишь словами «да» или «нет».
Прошло минут десять — пятнадцать. Вдруг он поднялся со своего места и быстро, ничего не говоря никому, направился мелкими частыми шагами к широкой парадной лестнице, на выход. Все были удивлены, особенно Чжоу Эньлай. Я тоже оказался застигнутым врасплох таким поведением главного хозяина. Но поскольку был первым заместителем министра иностранных дел, то по законам протокола и старшинства пришлось брать разговор на себя. Оценив обстановку, я сказал Чжоу Эньлаю:
— Видимо, Вышинский почувствовал себя неважно.
— Да, вероятно, так и есть, — отозвался Чжоу Эньлай. Беседа продолжалась. Гости отнеслись к этому факту спокойно. В конце концов, мало ли что случается.
Однако после того как я вечером вернулся домой, то примерно минут через двадцать мне позвонил Сталин. Он задал вопрос:
— Что у вас там произошло с Вышинским, почему он ушел? Я ответил:
— Товарищ Сталин, произошло следующее. Когда обед был завершен, мы все перешли в гостиную. Завязалась обычная беседа. Но я обратил внимание, что Вышинский почти ничего не говорит. Так продолжалось, наверно, минут десять — пятнадцать. Вдруг он поднялся с кресла и быстро направился к выходу. Мы с Чжоу Энь-лаем продолжали беседу. Судя по всему, Чжоу Эньлай и все остальные гости отнеслись к этому спокойно.
Сталин спросил:
— Вышинский что-либо пил? Может быть, он опьянел? Я ответил:
— По моим наблюдениям, а я ведь сидел напротив него и все видел, он выпил рюмку, может быть, две сухого вина. Так что, мне кажется, человек не может опьянеть после такой порции вина.
Тогда Сталин задал мне прямой вопрос:
— Почему же Вышинский убежал, можно сказать, спотыкаясь, со встречи с Чжоу Эньлаем?
Я ответил:
— По-моему, он все же не был пьян. Он шел быстро, мелкими шажками.
— А вот врачи заявляют, что он отравился алкоголем, — сказал Сталин.
— В таком случае, возможно, он выпил до обеда, — парировал я.
Сталин держал трубку, — чувствовалось, размышлял.
— Гм, гм, гм… — раздавалось в трубке, а потом: — Ну, хорошо. На этом наш разговор и закончился. Если честно, то я тогда в какой-то мере Вышинского пощадил. Почему? Скорее всего потому, что не мог утверждать наверняка, что он много выпил. Просто этого не видел. Равно как и не мог я дать гарантию, что все происходило только так, как пришлось рассказать Сталину. Не проверял же я, сколько точно рюмок выпил министр. Через стол я видел бокалы с вином. Но светлая водка в светлой рюмке могла и притаиться от моего взгляда. Исходил я при этом из презумпции невиновности, которую так жестоко поносил Вышинский во время процессов, на которых выступал в роли обвинителя жертв беззакония.
А о звонке Сталина и о моем разговоре с ним я ни тогда, ни позже Вышинскому не сказал. Он скорее всего об этом не знал.
После смерти Сталина в Министерстве иностранных дел СССР произошли перестановки. Министром назначили Молотова. Вышинского сдвинули на пост первого заместителя министра с явной задумкой услать на работу куда-нибудь подальше.
Но вот однажды Молотов вернулся с заседания Политбюро взволнованным. Он сразу же собрал своих заместителей. Нас было четверо, в том числе первые заместители — Вышинский и я.
Так происходило всегда, когда министру поручалось сообщить о каком-то важном решении, принятом на заседании высшего партийного органа. Он обычно информировал руководящий состав министерства прежде, чем мы узнавали о случившемся из печати.
Но то, что мы услышали в этот раз, было совершенно неожиданным, из ряда вон выходящим. Молотов заявил:
— Только что арестован Берия!
Рядом со мной, поставив руки на стол и положив на них голову (уже сама по себе поза представлялась какой-то неестественной), сидел Вышинский. После того, что мы услышали, я посмотрел на него. Он наклонил голову к столу. Явно в состоянии шока, он выдохнул:
— Вячеслав Михайлович, повторите, пожалуйста, что вы сказали. Эту просьбу высказал только он, несмотря на то, что сидел к министру ближе других.
Молотов подтвердил сказанное:
— Да, да, да! Берия арестован!
Не берусь судить о том, что думал в этот момент Вышинский. Скрюченность его тучного тела
