совершенно не похоже, и что я глупо, беспричинно ревнива, что сама по себе такая ревность была предательством. Но хоть я и упрекала себя, я не могла избавиться от гнетущего страха, что он принадлежит мне не целиком.
Бывало, во всех иллюстрированных журналах я просматривала колонки светской хроники, прежде чем эти журналы попадали в комнату, где пациенты доктора Кейн-Мартина ожидали приема. Однажды я увидела фотографию из Канна: «Мистер Каррингтон-Эш со своей очаровательной супругой». Помню, как я схватила журнал, впилась глазами в фотографию и почувствовала, что вся дрожу. На фотографии был мой любимый, мой дорогой, мой милый Ричард, в сером костюме, с сигаретой он сидел за маленьким столиком под полосатым тентом и пил аперитив, с улыбкой глядя на Марион. А она улыбалась ему… Как я ее ненавижу! Я внимательно рассмотрела ее – ухоженные светлые волосы, солнечные очки, прекрасно сшитое льняное платье и жакет, в тонкой изящной руке – бокал, который она подносит к губам. Она смотрела на Ричарда так, будто она любит его… моего прекрасного, милого Ричарда, а может быть, так оно и есть… Я сказала себе, что глупо обманываться ее улыбкой или дружеским настроением этого снимка. Все это напускное, «для прессы», реклама для светской красавицы. И улыбка Ричарда тоже ровным счетом ничего не значит. Но как же я ненавидела Марион Каррингтон-Эш и как мне хотелось, чтобы Ричард скорее вернулся в мои объятия!
Эта фотография так на меня подействовала, что я вырезала ее, порвала на мелкие клочки и в слезах выбежала из приемной.
Где же мой здравый смысл? Куда девалась спокойная, сдержанная, практичная Розелинда Браун? О Господи, как легко меняется человек, когда он так сильно и безнадежно любит! Я знала, что стала другой. Я стала живым пламенем любви к Ричарду.
Когда, вернувшись из Канна, Ричард пришел ко мне, он, конечно же, любил меня, как прежде, и радовался, что наконец очутился здесь, где мы можем видеть друг друга. Первый вечер после его возвращения мы провели в нашей маленькой квартире, и он так обнимал меня, славно совсем не хотел со мной расставаться. Я обняла его крепко-крепко – так утопающий хватается за спасательный круг – и только повторяла:
– Ричард… Ричард…
Он посмотрел на меня и, увидев мои слезы и не зная их причины, сразу расстроился, стал спрашивать меня, в чем дело, и, думаю, я сделала ошибку, сказав ему правду и объяснив, что меня вывела из равновесия всего лишь фотография в журнале. Он засмеялся.
– Как все это нелепо! Моя дорогая девочка, нас с Марион фотографировали десятки раз, поэтому снимки ничего не значат. Запомни это.
– Но вы смотрели друг на друга с такой… с такой нежностью! – не выдержала я.
Ричард снова засмеялся.
– Роза-Линда! Маленькая моя, ну как можно быть такой глупышкой!
– Да, я знаю, – упрямо повторяла я. – Я думаю, все дело в том, что я ревнива. Но мне так хочется, чтобы тебе больше никогда не пришлось ездить с ней, никогда.
Тогда Ричард отодвинулся от меня, и выражение его лица изменилось. Вместо нежности и веселости появилась озабоченность. Он поднялся с дивана и отошел к камину. Облокотился на него, подперев руками голову, и сказал с некоторым напряжением в голосе:
– Знаешь, дорогая, так всегда случается после моего возвращения из поездок с Марион. Ты всегда сильно огорчаешься. Не думай, пожалуйста, что я не понимаю. С каждым разом я все больше вижу, как это несправедливо. Для любой женщины такое положение было бы невыносимо, а ты гораздо чувствительнее многих. Иногда я даже задумываюсь и…
Тут, не выдержав, я бросилась к нему, испугавшись, что он сейчас скажет, что нам лучше не встречаться. Я поняла, как глупо было говорить о своих ревнивых подозрениях. Ни одному человеку не понравится, что к нему относятся как к собственности и постоянно критикуют его действия, и даже Ричард, при всей его доброте, не был исключением из этого правила. Я сказала себе, что пора наконец научиться сдерживать свои чувства и доказывать ему свою любовь, не расстраивая его по таким глупым поводам. Ничего хорошего, кроме ссоры, из этого не выйдет.
– Забудь об этом, Ричард. Это все чепуха, я знаю. И мне вовсе не обидно. Я не хочу больше ничего слушать, а ты не позволяй мне больше так вести себя. Давай лучше сыграем в триктрак… Давай, дорогой, сейчас возьмем доску.
И я взяла его за руку и повела к шкафу, где хранилась игра, в которую мы любили играть, когда у нас было много времени. Лишь бы отвлечь его от моих глупых высказываний. Но даже когда он снова сел на диван и лицо его прояснилось, я видела, что он все еще огорчен.
Ричард беспокоился только обо мне. Конечно же, его тоже не удовлетворяло такое положение дел, но он все-таки мужчина, и ему легче держать себя в руках.
Помню, скольких трудов мне стоило разогнать грозовые тучи и вернуть прежнюю счастливую и спокойную атмосферу; но еще долго после его ухода я нервничала, раскаиваясь в том, что я сделала, и не могла не задуматься о том, что меня ожидает в будущем.
Но если я хоть на минуту пыталась представить себе свое существование без него, меня охватывал ужас. Теперь я уже не могла жить без Ричарда. Не могла.
Когда мы встретились в следующий раз, он был со мной добр и нежен, и хотя мы и не вспоминали о том глупом эпизоде с фотографией из Канна, я уверена, он помнил об этом и специально старался быть со мной более нежным, чем всегда. А я снова была счастлива и уверена, что он не любит никого, кроме меня и своего ребенка.
Другая размолвка, которая осталась у меня в памяти, – причем гораздо более серьезная – была связана с Робертой.
Ричард обещал в воскресенье пойти со мной на концерт, и я заранее предвкушала это удовольствие. Но в субботу он пришел ко мне с извинениями. Сказал, что совершенно неожиданно у Роберты в школе начались небольшие каникулы и она приезжает в Лондон. Поэтому ему придется пойти в Альберт-холл с дочкой, а не со мной.
– Я страшно виноват, дорогая, – сказал он, целуя меня. – Это просто ужасно, но я не знаю, что мне делать. Это вызовет слишком много вопросов, а если я не возьму Берту, она сама отправится на концерт и там увидит нас, что совершенно невозможно.
