свернули на Кроссхилльский большак, ведущий в Мэнсфилд. Конни надела темные очки. Слева, значительно ниже бежала железная дорога. Опять свернули и проехали над ней по мосту.
— А вот проселок к его дому, — махнула рукой Конни.
Хильда взглянула на него без особого восторга.
— Очень жаль, что мы должны задержаться, — сказала она. — Мы бы к девяти были уже на Пэлл- Мэлле.
— Прости, пожалуйста, — отозвалась из-под огромных очков Конни.
В Мэнсфилд въехали очень скоро. Когда-то это был старинный романтический городок, теперь на него было больно смотреть. Хильда остановилась в гостинице, указанной в автомобильном справочнике, и сняла номер. Все кругом было так серо, уныло, что Хильда удрученно молчала. Зато Конни трещала без умолку, надо же рассказать сестре о возлюбленном.
— Он! У него что, нет имени? Я от тебя только и слышу — «он» да «он», — сказала Хильда.
— Я никогда не называю его по имени, и он меня, что, конечно, странно, если подумать. Мы, правда, называем друг дружку леди Джейн и Джон Томас. Но вообще-то его зовут Оливер Меллорс.
— И тебе будет очень приятно называться миссис Оливер Меллорс вместо леди Чаттерли?
— Я буду счастлива.
Нет, Конни неисправима. Но если Меллорс служил в Индии лейтенантом лет пять-шесть, то, по крайней мере, его можно будет вывозить в общество. По-видимому, у него есть характер. И Хильда стала понемногу смягчаться.
— В конце концов он тебе надоест, — сказала она. — И тебе будет стыдно за эту связь. Нельзя опускаться до простолюдина.
— Ты ведь такая социалистка, Хильда. Ты всегда была на стороне рабочего класса.
— Да, была, во время кризиса. Но именно потому я и знаю, что нельзя связывать свою жизнь с их жизнью. Вовсе не из снобизма, просто ритмы жизни у нас разные.
Хильда жила среди политических интеллектуалов, и потому твердолобость ее была непробиваема.
Скучный до одурения вечер в гостинице все не кончался. Наконец, пригласили к обеду, отменно скверному. После обеда Конни запихала в сумочку кое-какие вещи и еще раз причесалась.
— А знаешь, Хильда, — сказала она, — любовь — это так чудесно, ты чувствуешь, что живешь, что причастна к акту творения.
Это было почти бахвальство с ее стороны.
— Уверена, что и комар рассуждает так же, — заметила Хильда.
— Ты думаешь, он так рассуждает? Значит, он тоже бывает счастлив!
Вечер был на удивление ясный и все никак не кончался. Казалось, светло будет всю ночь. С застывшим, как маска, лицом негодующая Хильда снова завела автомобиль, и сестры двинулись обратно, выбрав на этот раз другой путь, через Болсовер.
В темных очках, в скрывающей пол-лица шляпе Конни сидела рядом с сестрой и в пику ей рассыпалась в похвалах возлюбленному. Она всегда будет рядом с ним и в горе и в радости.
Миновав Кроссхилл, включили фары; внизу прочертил светящуюся полосу поезд, создав иллюзию ночи. Хильда съехала на проселок перед самым мостом. Резко убавив скорость, свернула с шоссе на заросшую травой колею, осветив ее фарами. Конни выглянула в окно, разглядела недалеко впереди неясную фигуру и открыла дверцу.
— Вот мы и приехали, — сказала она негромко.
Но Хильда, выключив фары, дала задний ход, решив сразу же развернуться.
— На мосту никого? — спросила она.
— Да, можете ехать, — откликнулся мужской голос.
Хильда доехала до моста, развернулась, проехала немного вперед по шоссе, задним ходом выехала на проселок, сминая траву и папоротник, остановилась под большим вязом. И включила сразу все фары. Конни вышла из машины. Мужчина стоял под деревом.
— Ты долго здесь стоишь? — спросила Конни.
— Не очень.
Стали ждать, когда выйдет Хильда. Но Хильда захлопнула дверцу и не двигалась.
— Это моя сестра, Хильда. Да иди же сюда, скажешь ей несколько слов, Хильда! Познакомься, это мистер Меллорс.
Егерь приподнял шляпу, но с места не тронулся.
— Хильда, пойдем с нами, ненадолго, — пригласила сестру Конни. — Это недалеко.
— А как быть с машиной?
— Можешь оставить ее на проселке. Здесь так делают. Ключи ведь у тебя есть.
Хильда в нерешительности молчала. Потом посмотрела назад, в темень проселка.
— Можно встать за тем кустом?
— Конечно.
Она медленно вырулила за куст, чтобы машину не было видно с дороги, заперла дверцу и подошла к Конни. Ночь была тихая. Живая изгородь, дикая, запущенная, чернела слева и справа от неезженного проселка, воздух насыщен свежими ночными запахами, темень — хоть глаз выколи. Егерь шел впереди, за ним Конни, цепочку замыкала Хильда, все молчали. Там, где были корни, он включал фонарик, освещая неровности белым пучком света; над верхушками дубов ухала сова, неслышно кружила под ногами Флосси. Никто не произнес ни слова, говорить было не о чем.
Наконец засветился желтый огонек в окне его дома, и сердце у Конни заколотилось. Ей было немного страшно. К дому так и подошли цепочкой.
Он отпер дверь и провел их в теплую, но маленькую и почти пустую комнату. В очаге на решетке пунцовые угли продолжали гореть невысоким пламенем. На столе, накрытом белой скатертью, — приятная неожиданность — стояли две тарелки и два стакана. Хильда тряхнула головой и оглядела пустую невеселую комнату. Потом, собравшись с духом, перевела взгляд на мужчину.
Он был не очень высок, худ и показался ей красивым. Держался спокойно и отчужденно. И, по- видимому, не желал без нужды вступать в разговор.
— Садись, пожалуйста, Хильда, — пригласила сестру-Конни.
— Садитесь, — сказал он. — Хотите чаю, а может, пива? Пиво холодное.
— Пива! — скомандовала Конни.
— Я бы тоже, пожалуй, выпила немного пива, — с деланной застенчивостью проговорила Хильда.
Меллорс глянул на нее и прищурился. Взял синий кувшин и пошел в моечную. Когда вернулся с пивом, лицо его опять сменило выражение.
Конни села у двери, а Хильда на его стул, стоявший у стены как раз против окна.
— Это его стул, — шепнула Конни. И Хильда вскочила со стула как ужаленная.
— Сидите, чего встали-то! Коли приглянулось — сидите. Мы здесь тоже не лыком шиты, приличие понимаем, — сказал он, сохраняя полнейшее самообладание.
Он взял стакан и налил Хильде первой.
— А уж сигарет, извиняйте, нет, — продолжал он. — Не держим, да я, чаю, у вас и свои есть. Я-то сам не смолю. Что-нибудь покушать? — обратился он к Конни. — А то я мигом. Ты ведь до еды охотница. — Он говорил на языке простонародья с невозмутимостью хозяина харчевни.
— А что у тебя есть? — спросила Конни.
— Вареный окорок, сыр, маринованные каштаны — что глянется.
— Ладно: поем немного, — согласилась Конни. — А ты, Хильда?
Хильда пристально поглядела на него.
— Почему вы говорите на этом солдатском жаргоне? — мягко спросила она.
— Это не солдатский, это здешний, сельский.
И он усмехнулся ей своей слабой, отрешенной усмешкой.
— Все равно, пусть сельский. Зачем это вам? Вы ведь сначала говорили на чистом литературном языке.
