прядкой волос на лбу — на березу, а светлыми глазами — на молодую лиственницу, вонзившуюся вершиной в небо.
Только он еще добрее ивы: на нем вместо коры нежность — и светлее лиственницы. Он смеется над собой. Его прикосновенье благословляет вещи.
Слова любви и тепла
У кота от лени и тепла разошлись ушки.
Разъехались бархатные ушки.
А кот раски-ис…
На болоте качались беловатики,
Жил-был
Ботик — животик
Воркотик
Дуратик
Котик пушатик,
Пушончик,
Беловатик,
Кошуратик —
Потасик…
А теплыми словами потому касаюсь жизни, что как же иначе касаться раненого? Мне кажется, всем существам так холодно, так холодно.
Видите ли, у меня нет детей, — вот, может, почему я так нестерпимо люблю все живое.
Мне иногда кажется, что я мать всему.
Уезжай далеко, далеко, мой родной, родной.
Я тебя истерзала, я у тебя отняла твою кроткую грациозную жизнь. Не прощай мне…
Корабли, корабли, корабли далеко, родной мой!
Она, умирая, говорила — ты вернешься! Лучше уходи навсегда к маленькой невинной башне в синем далеко, за голубые края.
Ах, ты вернешься!
· · · · · · · · · ·
Я хочу, чтоб он меня любил больше своей жизни, ласку мою — больше солнца.
Я хочу, чтоб душа его разрывалась от нежности.
Но я также хочу, чтобы на мою ласку он мне ответил со сдержанностью детского превосходства:
«Мне некогда, мамочка, через полчаса уходит мой поезд». И прыгнул бы в бричку.
Мне некогда, отплыли мои корабли далечко, сказал молодой викинг своей невесте — и уже машут чайки вслед моим кораблям.
И он, не поцеловав ее, умчался. А в лесу выпал меж тем миндальный снег толокнянки, и лес был, как в венчальном уборе.
Я хочу, чтоб он часто забывал здороваться и прощаться.
Я лежу в постели, я больна, я жду его с нетерпением — чтобы он посидел около меня немного.
Долго ли я проживу? Я слабею быстро.
«Мама, представь себе, — я уезжаю на Шпицберген, мне кажется, я там напишу лучше мою поэму, чем на наших кротких озерах!»
«Уезжай! Если я умру раньше, чем ты вернешься, сумасшедший, напиши в этой смелой поэме про свою мать — свою мать!»
Таким я себе мечтаю его.
Сегодня были священные рощи над белыми песками, выросшие для молчания. Поднявшие тяжелые ветви в неподвижном воздухе.
Люди, как звезды, шли, сияя проникновеньем. Жалели кристальное. Полнозвучны были минуты, — ни одна не уходила даром.
Меж сном и не сном
Я стояла в светлом песчаном перелеске, свесив голову к плечу, и чувствовала себя лошаденкой с отметенною ветром челкой и смирным, словно пришлепнутым, хвостом, и глядела сквозь серебро волос, сиявших на глаза. И потому, что на Иван-чаях высоких рассыпался пух стеклянный семян и золотели во мху иглы уже линявших сосен, — это так для меня соединилось, что я слышала воскресение душ и сияющую пристань найденной наконец радости и глубокий, медовый сон молодости еще небывалых творений и возможного.
И я услышала миги живыми и душу их соединений; что будет Воскресение каждой пушинки красоты — бесконечное, незакатное, негаснущее, — такое, как розовые цветочки вереска. Неугасаемая пристань.
Я стояла лошаденкой с льняною челкой на лбу. В светлой вырубке с одной стороны на другую от высоких Иван-чаев летели стеклянные пушинки, серебрясь.
Обещайте
Поклянитесь, далекие и близкие, пишущие на бумаге чернилами, взором на облаках, краской на холсте, поклянитесь никогда не изменять, не клеветать на раз созданное — прекрасное — лицо вашей мечты, будь то дружба, будь то вера в людей или в песни ваши.
Мечта! — вы ей дали жить, — мечта живет, — созданное уже не принадлежит нам, как мы сами уже не принадлежим себе!
Поклянитесь, особенно пишущие на облаках взором, — облака изменяют форму — так легко опорочить их вчерашний лик неверием.
Обещайте, пожалуйста! Обещайте это жизни, обещайте мне это!
Обещайте!
