запутанностью положения: этот приказ — скорее недоразумение, нежели ошибка; Вимпфену, охваченному решимостью отчаяния, нужно было для прорыва двадцать тысяч человек, а ему удалось собрать только две тысячи; перед лицом истории все трое невиновны. Ответственность за разгром под Седаном несет один- единственный, роковой полководец — император. Завязкой было Второе декабря 1851 года, развязка последовала Второго сентября 1870 года; избиение на бульваре Монмартр и капитуляция под Седаном составляют, мы это подчеркиваем, две части одного силлогизма. Логика и справедливость взвешивают на одних весах. Волею судьбы гибельный путь этого человека начался с черного флага — избиения и кончился белым флагом — бесчестьем.
VII
Смерть или позор — таков был выбор; нужно было отдать либо жизнь, либо шпагу. Луи Бонапарт отдал шпагу. Он написал Вильгельму:
Мне не дано было умереть среди моих войск; теперь мне остается только вручить вашему величеству мою шпагу.
Вашего величества добрый брат
Вильгельм ответил: «Государь брат мой, я принимаю вашу шпагу». И 2 сентября, в шесть часов утра, долина, залитая кровью и усеянная трупами, увидела позолоченную открытую коляску, запряженную четверкой цугом, с форейторами, и в этой коляске — человека с папиросой в зубах. То император французов ехал вручить свою шпагу прусскому королю.
Король заставил императора ждать. Было слишком рано. Он послал Бисмарка сказать Луи Бонапарту, что пока еще «не желает» принять его. Луи Бонапарт вошел в убогую лачугу, у самой дороги. Там была комната, в ней стол и два стула. Бисмарк и он беседовали, облокотившись о стол. Мрачная беседа! Когда королю заблагорассудилось, около полудня, император снова сел в коляску и отправился в замок Бельвю, расположенный на полпути от замка Вандрес. Там он ожидал прибытия короля. В час дня король приехал из Вандреса и соизволил принять Бонапарта. Он принял его плохо. У Аттилы не легкая рука. В сочувствии, которое грубоватый старик выказал императору, была доля неумышленной жестокости. Иногда жалость бывает оскорбительной. Победитель поставил свою победу в укор побежденному. Грубое обращение плохо врачует открытую рану. «И зачем только вы затеяли эту войну?» Побежденный оправдывался, сваливая вину на Францию. Время от времени этот диалог прерывало доносившееся издалека победное «ура» немецкой армии.
Король приказал отряду своей гвардии сопровождать императора. Это предельное унижение называется «почетным эскортом».
После шпаги — армия.
3 сентября Луи Бонапарт сдал Германии восемьдесят три тысячи французских солдат. Кроме того (так значится в прусском отчете):
«Штандарт и два знамени.
Четыреста девятнадцать полевых орудий и митральез.
Сто тридцать девять крепостных орудий.
Одну тысячу семьдесят девять различных повозок.
Шестьдесят тысяч ружей.
Шесть тысяч лошадей, еще годных для службы».
Приведенные немцами цифры недостоверны. В зависимости от того, что представлялось выгодным в данный момент, прусские канцелярии то преуменьшали, то преувеличивали размеры катастрофы. Среди пленных было около тринадцати тысяч раненых. В официальных документах цифры расходятся. Определяя общее число французских солдат, убитых и раненных в сражении под Седаном, один из прусских отчетов дает итог: «шестнадцать тысяч четыреста человек». Эта цифра приводит в содрогание: столько же солдат — шестнадцать тысяч четыреста человек — действовало по приказу Сент-Арно 4 декабря на бульваре Монмартр.
На расстоянии около полумили к северо-западу от Седана, вблизи Ижа, излучина Мааса образует полуостров. Перешеек прорезан каналом, поэтому полуостров в сущности является островом. Туда прусские капралы согнали восемьдесят три тысячи французских солдат. Эту армию стерегли несколько часовых. Сама их малочисленность была оскорблением. Побежденные пробыли там десять дней — раненые почти без ухода, здоровые почти без пищи. Немецкая армия посмеивалась, глядя на них. Небо тоже не щадило пленных — погода стояла ужасная. Ни бараков, ни палаток. Ни одного костра, ни одной охапки соломы. Десять дней и десять ночей восемьдесят три тысячи пленных стояли биваком под проливным дождем, в непролазной грязи. Многие умерли от лихорадки, сожалея, что не погибли от картечи. Наконец их погрузили в вагоны для скота и увезли.
Императора король отправил в первое попавшееся место — Вильгельмсгое.
Какой жалкий лоскут — император без империи!
VIII
Я размышлял. Весь трепеща, я смотрел на эти поля, овраги, холмы. Мне хотелось оскорбить это страшное место.
Но священный ужас удерживал меня.
Начальник станции Седан подошел к моему вагону и стал объяснять то, что было у меня перед глазами.
Я слушал его, и мне виделись сквозь его слова слабые отблески Седанской битвы. Все эти разбросанные вдалеке среди полей деревушки, прелестные в ярком солнечном свете, были сожжены; их отстроили вновь. Природа, так быстро забывающая о прошлом, все восстановила, вычистила, прибрала и расставила по местам. Жестокие разрушения, произведенные людьми, исчезли, вечный порядок возобладал. Но, повторяю, как ни ярко светило солнце — для меня эта долина была окутана дымом и мраком. Слева, на дальнем пригорке, виднелась деревня; она называлась Френуа. Там во время сражения находился прусский король. На склоне этого холма, у дороги, я различил поверх деревьев три высоких шпиля: то был замок Бельвю; там Луи Бонапарт сдался Вильгельму; там он отдал и предал нашу армию; там, узнав, что король примет его не сразу, что нужно запастись терпением, он, мертвенно-бледный, опозоренный навек, безмолвно просидел около часа у двери, дожидаясь, пока Вильгельм соблаговолит впустить его; там прусский король принял шпагу Франции, заставив ее сперва потомиться в передней. Поближе, в долине, у начала дороги на Вандрес, мне указали жалкую лачугу: там, сказали мне, император Наполеон III остановился перед встречей с прусским королем; мне указали и тесный двор, где сейчас ворчала цепная собака; император сел на камень возле кучи навоза; в лице у него не было ни кровинки; он сказал: «Я хочу пить». Прусский солдат принес ему стакан воды.
Потрясающее завершение переворота! Выпитая кровь не утоляет жажду. Должен был настать час, когда у несчастного вырвался этот вопль муки и отчаяния. Позор уготовил ему эту жажду, а Пруссия — этот стакан воды.
Страшный осадок в чаше судьбы!
В нескольких шагах от меня, по ту сторону дороги, пять тополей с бледной, трепещущей листвой осеняли двухэтажный дом. Фасад его был увенчан вывеской. На вывеске крупными буквами значилось: «Друэ». Я не верил своим глазам. «Друэ», — а мне чудилось «Варенн». Трагическая случайность,
