с улыбкой садится епископ Quod vult deus. [153]
Кроме насыщения существует еще что-то. У человека иная цель, чем у животного.
Необходимо поднять нравственный уровень. В жизни народов, как и в жизни отдельных людей, бывают минуты падения; конечно, эти минуты проходят, но не нужно, чтобы от них оставался след. В наше время человек стремится стать брюхом; нужно снова сделать человека сердцем, нужно снова сделать его мозгом. Мозг — вот владыка, чью власть нужно восстановить. Социальный вопрос сегодня, как никогда, требует поворота в сторону человеческого достоинства.
Показать человеку цель человечества, позаботиться сначала о совершенствовании его ума, а потом уж о животной стороне его жизни, пренебрегать телом, пока не перестанут презирать мысль, и показать пример этому на себе самом — таков на сегодняшний день настоятельный, неотложный долг писателей.
Именно так во все времена поступали гении.
Необходимо пронизать цивилизацию просвещением. Вы спрашиваете — для чего нужны поэты? Как раз для этого.
До настоящего времени существовала литература для образованных. Во Франции, как мы говорили, литература особенно стремилась стать замкнутой кастой. Быть поэтом — означало почти то же самое, что быть мандарином. Не все слова имели право на существование в языке. Словарь соглашался или не соглашался включить какое-либо слово в свой состав. У словаря была своя воля. Представьте себе ботанику, заявляющую какому-нибудь растению, что оно не существует, или же природу, робко предлагающую энтомологии насекомое, которое та отказывается принять, как не соответствующее правилам. Представьте себе астрономию, придирающуюся к звездам. Мы помним, как один, ныне уже покойный, академик однажды заявил в Академии, что во Франции говорили по-французски только в семнадцатом веке, да и то лишь в продолжение двенадцати лет, уж не помню, каких именно. Пора оставить такой образ мыслей. Этого требует демократия. При нынешней широте взглядов необходимо иное. Покинем же коллегию, конклав, келью, откажемся от мелких вкусов, от мелкого искусства, от избранного общества. Поэзия — это не узкий кружок. В наши дни часто пытаются гальванизировать то, что уже умерло. Будем бороться против этой тенденции. Будем утверждать те истины, которые необходимы в первую очередь. Произведения, рекомендуемые в руководствах для сдачи экзаменов на степень бакалавра, мадригалы в стихах и прозе, трагедии, разыгрывающиеся вокруг какого-нибудь царя, вдохновение в парадном мундире, большие парики, законодательствующие в поэзии, «Поэтические искусства», которые забывают о Лафонтене и сомневаются в Мольере, всяческие Плана, выхолащивающие Корнелей, жеманный язык, мысль, запертая в четырех стенах, ограниченная Квинтилианом, Лонгином, Буало и Лагарпом, — все это, как оно ни наполняет и ни насыщает официальное преподавание в учебных заведениях, все это уже прошлое. Литература той эпохи, так называемого великого века — и это в самом деле был прекрасный век, — в сущности не что иное, как литературный монолог. Понимаете ли вы такую странную вещь: литература, которая обращается не ко всем? Кажется, что на фронтоне подобного искусства написано: «Входа нет». Ну, а мы представляем себе поэзию только с широко распахнутыми дверями. Настал час провозгласить: «Все для всех». Цивилизация, девица ныне уже достигшая совершеннолетия, нуждается в народной литературе.
Тысяча восемьсот тридцатый год открыл прения, внешне по вопросам литературы, по существу же по вопросам социальным и общечеловеческим. Настало время прийти к каким-то выводам. Вот наш вывод: необходима литература, цель которой — народ.
Тридцать один год тому назад, в предисловии к «Лукреции Борджа», автор этих страниц написал слова, впоследствии часто повторявшиеся: «поэт отвечает за души». Он прибавил бы здесь, если бы только стоило упоминать об этом, что, несмотря на возможные его заблуждения, эти слова, вышедшие из глубины совести, всегда были основным правилом его жизни.
У Макиавелли странный взгляд на народ. Перейти предел, переполнить чашу через край, допустить, чтобы злодеяния монарха дошли до последней степени гнусности, усиливая гнет, заставить угнетенного возмутиться, превратить обожание в ненависть, довести массы до крайности — вот в чем, кажется, заключалась его политика. Его «да» обозначает «нет». Он набивает деспота деспотизмом до тех пор, пока тот не лопнет. В его руках тиран становится отвратительным снарядом, который должен разорваться. Макиавелли участвует в заговоре. За кого? Против кого? Отгадайте. Его восхваление царей способно создать цареубийц. Он возлагает на голову своего монарха корону из преступлений, тиару из пороков, окружает его ореолом гнусностей и предлагает вам боготворить это чудовище с таким видом, словно он ожидает мстителя. Он прославляет зло, бросая во тьму косые взгляды. Во тьме таится Гармодий. Макиавелли, этого режиссера совершаемых монархами убийств, этого слугу Медичи и Борджа, в молодости пытали за то, что он восхищался Брутом и Кассием. Быть может, он вместе со всеми Содерини участвовал в заговоре, имеющем целью освобождение Флоренции. Помнит ли он об этом? Быть может, он продолжает свою деятельность? Каждый его совет, словно молния, сопровождается тревожным продолжением — мрачным грохотом в небесах. Что хотел он сказать? На кого он разгневан? Послужит ли его совет на пользу или во вред тому, кому он дает его? Однажды во Флоренции, в саду Козимо Руччелаи, в присутствии герцога Мантуанского и Джованни Медичи, впоследствии командовавшего Черными Бандами кондотьеров Тосканы, Варки, враг Макиавелли, слышал, как он сказал этим двум монархам: «Не давайте народу читать никаких книг, даже моей». Любопытно сопоставить эти слова с советом, данным Вольтером герцогу де Шуазель; это был совет министру и в то же время вкрадчивый намек, предназначенный для ушей короля: «Пусть эти бездельники читают наши глупости. Чтенье безопасно, монсеньер. Чего может бояться такой великий король, как король Франции? Народ — сволочь, а книги — чепуха». Не давайте читать ничего, пусть читают всё — эти два противоположных совета ближе друг к другу, чем кажется. Вольтер, спрятав когти, выгибал спину у ног короля. Вольтер и Макиавелли — это два опасных скрытых революционера, ни в чем не похожих друг на друга и все-таки одинаковых в своей, замаскированной лестью, глубокой ненависти к господину. Один коварен, другой зловещ. У монархов шестнадцатого века был в качестве теоретика подлостей и загадочного придворного Макиавелли, этот славослов с темными замыслами. Выслушивать лесть этого сфинкса — ужасно! Уж лучше, как Людовик XV, выслушивать ее от кошки.
Отсюда вывод: давайте народу читать Макиавелли и давайте ему читать Вольтера.
Макиавелли внушит ему ужас перед коронованным преступлением, а Вольтер — презрение к нему.
Но прежде всего сердца должны обращаться к великим и чистым поэтам, будут ли они нежны, как Вергилий, или язвительны, как Ювенал.
Прогресс человечества через развитие умов — спасение только в этом. Обучайте! Учитесь! Все революции будущего заключаются, примиренные, в этих словах: обязательное и бесплатное образование.
Это широкое интеллектуальное обучение должно увенчиваться толкованием лучших произведений. На вершине — гении.
Нужно, чтобы повсюду, где есть скопление людей, существовало определенное место, где бы публично объясняли великих мыслителей.
Сказать: великий мыслитель — значит сказать: мыслитель благотворный.
Самое почетное место в системе обучения принадлежит поэтам, ибо в их произведениях всегда присутствует прекрасное.
Никто не может предвидеть, как много света даст общение народа с гениями. Это слияние народного сердца с сердцем поэта будет вольтовым столбом цивилизации.
Поймет ли народ этот великолепный урок? Несомненно. Для народа нет ничего слишком высокого. У него великая душа. Были ли вы когда-нибудь в праздничный день на бесплатном представлении? Что вы скажете о присутствующих там зрителях? Приходилось ли вам видеть более непосредственную и умную аудиторию? Видели ли вы, даже в лесу, более глубокий трепет? Версальский двор и в свое восхищение привносит нечто от солдатской муштры; народ же бросается в прекрасное очертя голову. В театре он собирается толпой, теснится, объединяется, сливается воедино, принимает форму, которую ему придадут, — из этого живого теста поэт сейчас начнет лепить. Вот-вот здесь отпечатается могучий палец
