МакКинни, но фанатом высокотехнологических примочек – точно. Змеиное переплетение кабелей и шнуров соединяло ее с тонной оборудования, сваленного на платформе, и она управляла всем этим с маленькой ручной клавиатуры.
Мило. Очень мило. Он аж зудел от желания посмотреть на ее аппаратуру, узнать, кто сделал ее и, вероятно, улучшить. Это должно было бы впечатлить ее.
Или нет.
Он никогда не встречал кого-то, похожего на нее. Он даже не мог себе представить кого-то, похожего на нее. Он понятия не имел, что, черт возьми, могло впечатлить ту, которая рисовала мальчиков с календарных картинок на стенах своей гостиной и связывала таких парней, как Трэвис, по вечерам в пятницу.
– В аду и по пути обратно с широко открытыми глазами, – сказала она.
Ну, вот именно это он и имел в виду. За каким хреном кто-то задает такие вопросы?
– Да, мэм, – ответил он, слегка поколебавшись, потому что, отрицая это, он бы начал отрицать самого себя. Но, в то же время, у него не было намерения вдаваться в подробности.
– И что вы думаете? Я близка? – Она указала на сцену, которую создала с помощью задника и Трэвиса, с веревками, крыльями, краской и сложным освещением.
Он последовал взглядом за ее движением, снова оглядел все и прямо ответил ей:
– Я думаю, вы наивны.
Невероятно наивна.
– А вы нет? – спросила она скорее с любопытством, чем с раздражением.
– Нет, мэм. Совершенно определенно, нет. – «Точно – длинная жаркая странная ночь», – подумал он. Парни, с которыми он служил в 24-ом, ни за что не поверили бы, что такое может быть.
Не сказав ни слова, она нырнула под черную тряпку, свисавшую с самой большой камеры и начала настраивать свое шоу. У нее были установлены восемь вариантов различных ламп, и она проходила один за другим, регулируя каждый по своему желанию. Когда свет был настроен, она запустила на стереосистеме какую-то тяжелую панк-рок музыку, одновременно все четыре трека, два из которых звучали на заднем плане, пытаясь отыграть свое. Потом она запустила вентиляторы – слава Богу. Все они промокли от пота, и он решил, что она сделала это намеренно, чтобы добавить еще один слой мученическому виду Трэвиса.
Он не понимал, почему парень соглашается на все это, даже за сто баксов в час. Двойная цена, так объяснил это Трэвис Киду, но Никки все равно требовала слишком многого.
Когда свет в мастерской потускнел, Кид стянул очки и засунул их в карман рубашки.
– Трэвис, – сказала Никки из-под тряпки, – как только ты будешь готов. Я могу начать в любую минуту.
Нужно было отдать парню должное. Казалось, он не замечал своей наготы, а для того, кто был связан, временно ослеплен, с кляпом во рту, поднят и опущен около дюжины раз, пока она не закончила настройки, он выглядел удивительно расслабленным, удивительно спокойным – до того момента, как она сказала ему, что готова начать.
Тогда он стал меняться, медленно и мучительно, превращаясь из неторопливого боулдеровского лентяя в падшего ангела, которого засасывает адская воронка вечности, соблазненного и окруженного жуткими демонами, летающими на холсте задника, связанного безысходностью. Это было так странно – смотреть на все происходящее, одновременно и знать, что парень притворяется, но и верить всему.
В своей реальной жизни, как сказал Киду Трэвис, он был фельдшером в поисково-спасательном отряде Боулдера. Учитывая официальную зарплату, позирование Никки становилось единственным способом платить по закладной на дом у ущелья.
Кид чертовски надеялся, что Никки МакКинни получает от него все, что хочет, потому что по сравнению с этим снимком – Господи – по сравнению с этим снимком, развалившийся Нарцисс казался просто цветочками.
Повсюду работали камеры, как минимум две, жужжа, снимали непрерывный фильм, а Кид был загипнотизирован. В первый раз с того момента, как она открыла дверь, он не был сосредоточен на ней. Наблюдая сцену бесконечных страданий, сопровождавшуюся музыкой визга и крика, освещенную мерцающими огнями, обдуваемую жарким и резким ветром, с Трэвисом, раздираемым болью и отчаянием, он вдруг понял, что ее версия ада была ближе к его пониманию, чем он думал.
Дело было в красной краске. Она выглядела как кровь – будто ангела пытали.
Черт. Кид почувствовал, как сжались его челюсти. Он понял, что ее игра начала добираться и до него. Где, черт возьми, носило Куина? Пришло время убираться отсюда. Он внезапно прочувствовал это самым нутром.
Из-под черной накидки Никки снова и снова щелкала затвором камеры раз за разом полностью завладевая Кронополусом. Пять камер были направлены на Трэвиса, который стоил гораздо больше, чем она ему платила, и две камеры – на бывшего морпеха, который отдавал ей все бесплатно.
Трэвис был великолепен, и позже она просмотрит всю сессию кадр за кадром, и видео, и фото, и распечатает то, что ей подойдет для задуманной работы.
Но бывший морпех. Она наблюдала за ним через объектив своего Никона, работая аккуратно, дыша осторожно. Сначала она решила, что просто снимет пару кадров, запишет его реакцию, получит его портрет для стены мастерской – всякая обычная чушь, – но в нем не было ничего обычного. Когда она начала шоу, он снял свои солнцезащитные очки, и она внезапно словно увидела его в первый раз, действительно увидела его и никак не могла отвести взгляд.
Его глаза были темно-орехового цвета, почти карие с искорками, зелеными как мох. Взгляд был таким серьезным, таким внимательным по отношению ко всему происходящему вокруг.
Таким жестким.
Эта жесткость пленяла ее так же, как пленяли высокий изгиб его скул и угловатая челюсть. У него был короткий нос, который добавлял неуместную прелесть резким чертам лица. Брови представляли собой густые темные линии, кожа была безупречна – такое она видела не часто, даже учитывая специфику своей работы. Его рот был большим и ярко очерченным, и заставлял ее мучиться вопросом о том, каким он будет на вкус – эта мысль была первой, выбившей ее из колеи за последние несколько недель.
Она ошибалась, когда хотела вытряхнуть его из одежек. Несмотря на схожий возраст, он не был одним из ее университетских мальчиков, даже близко. Он носил оружие под измятой гавайской рубашкой, а не в сумке, как она предположила. Выражение на его лице было ничем иным, как предостережением о том, что его стоит остерегаться. Она разворошила в нем что-то, что ему не нравилось – что, собственно, и было смыслом всего произведения «Пафос VII». Каждый горел в своем персональном аду.
Она покрутила объектив, захватывая камерой больше. Нет, он определенно не был одним из ее футболистов, альпинистов или голодающих студентов с гуманитарных факультетов.
Снайпер. Телохранитель. Все это она хорошо видела в нем прямо сейчас: повышенную осведомленность, физическую готовность, хищную бдительность на его лице. Он был настроен на неприятности – и его не стоило дурачить, его нельзя было выворачивать наизнанку, просто потакая артистическим капризам.
Из-за этого она хотела его только сильнее. Она жаждала нарисовать его, безумно, даже зная, что он останется в одежде. Ее упрямая преданность художественному импульсу была настоящим проклятием – и каждый импульс твердил, что она не должна отпускать его, должна удержать его, пока не получит шанс изучить глубже. И это просто потрясало. Она не удерживала никого, ни по какой причине, ни на какое время.
В неприятности какого масштаба мог реально ввязаться семидесятидвухлетний старик? Уилсон определенно периодически соскальзывал с берегов памяти, но он точно не мог натворить что-то такое, что потребовало бы вооруженной охраны в доме. Ничего, что могло бы потребовать воина калибра Кида Хаоса.
Но нет, вот он – воин в ее мастерской, настоящий ангел мщения.
У нее никогда не была таких, но наблюдая за Кидом, она вдруг поняла, что гадает: каково бы это было – иметь его.
По-настоящему иметь его.
И это реально выбивало из колеи.
