накрываться. Но у большинства нет ничего, кроме мундира на теле, и они ужасно мерзнут каждую ночь.
Шнарренберг, и в этом бараке старший по званию, заявляет, что комендант ищет переводчика для общения с военнопленными.
– Вызовитесь! – наседают на меня Зейдлиц, Под, Брюнн и Бланк. – Как знать, кто иначе вызовется, перехватит должность и лишит нас каких-нибудь выгод?.. Да, юнкер, давай! Тогда наши жалобы, может быть, дойдут до цели!
Я прошу часового отвести меня к коменданту. Мышонок сидит в штабном здании, курит папиросы одну за другой. Перед ним стоит немецкий штабс-врач, которого я еще никогда не видел, изящный, подтянутый человек. Я лишь слышу, как он говорит ему по-французски о том, будто что-то должно обязательно случиться.
– Oui, oui, certainement, sans doute…
Я не без оснований подозреваю, что комендант знает по-французски лишь пару фраз. Он все время повторяет одни и те же слова: «certainement, sans doute»…
– Это неслыханно, – продолжает врач резко.
– Oui, oui, sans doute… Ну а вы? – по-русски обращается он ко мне.
– Готов быть переводчиком. Ваше высокоблагородие объявили…
– Гут, хорошо… Вы очень молоды. Что, в Германии на фронт уже посылают детей?
«Все время один и тот же глупый вопрос!» – думаю я.
– Я доброволец! – повторяю в сотый раз.
Он улыбается:
– Вот как?.. Что же, желаю хорошо повеселиться…
– У вашего благородия будут распоряжения? – коротко спрашиваю я.
– Нет, можете идти. С сегодняшнего дня вы переводчик. Впрочем, вы мне тоже не нужны, господин доктор. Всего доброго…
У штабного здания мы неожиданно останавливаемся.
– Доктор Бокхорн, – представляется штабс-врач.
Я кратко называю свое звание, имя и полк.
– Итак, в известном смысле нам придется работать вместе, фенрих, – говорит он и пожимает мне руку. – И обоим будет нелегко. В этом лагере ужасные условия, в особенности в санитарном отношении. И ничего не делается! Да, он все обещает – certainement, sans doute, – при этом даже не понимает по- французски. Но что я могу поделать, он не понимает по-немецки, а я по-русски… Теперь будет полегче!
Когда я возвращаюсь, на меня смотрят с ожиданием.
– Ну, сынок, – говорит Под, – как там, в берлоге льва?
– Да, я стал толмачом, – безрадостно говорю я. – Но ты был прав, Под: Мышонок большая шельма! Но несмотря на это, не нужно бояться. В лагере имеется немецкий врач, которому палец в рот не клади. Он уже заботится о нас. Зовут его доктор Бокхорн…
Вчера утром Мышонок распорядился выпороть одного австрийца за то, что тот от голода украл кусок мяса. Четверо выволокли его и бросили на промерзшую землю. Руки и ноги связали веревками. По двое взялись за длинные концы этой веревки и растянули его тело, пока оно не напряглось, готовое разорваться.
Унтер-офицер со всей силой ударил его семихвостой нагайкой по голой спине. Уже после первых ударов кожа стала слезать с проступающих позвоночника и ребер. Австриец жутко кричал, истекая кровью. Мышонок курил сигарету и следил за ударами.
– Громче считать! – все повторял он.
Когда было дано 40 ударов и казак приостановился, он сказал спокойно:
– Еще десять, тогда этот варвар заткнется…
Вскоре грянули первые морозы. Дров ровно столько, что печь лишь слегка нагревается, вокруг нее ежедневно затеваются потасовки. Холод причиняет страдания, но если бы не было недостатка и в другом… В лагере нет даже воды. Ее приходится в бочках возить с реки, и никто не желает заниматься этим в такой холод. Когда я докладываю коменданту, что двое водовозов отморозили руки, поскольку у них не было перчаток, он отвечает, что руки надо было обмотать портянками.
Я прошу лопату, чтобы вырыть выгребную яму. Для отправления естественных потребностей не было ни помещения, ни хотя бы отведенного места – все пленные садились на землю в любом уголке плаца, а после наступления морозов даже у барачных дверей.
– У меня нет инструмента, – говорит комендант, полируя ногти.
Я прошу о большем выделении дров. Люди у внешних стен к утру примерзают к влажным нарам.
– Во всей степи нет ни полена, – отвечает комендант и удобно вытягивается перед жарко натопленной печью. – Впрочем, печи для вентиляции бараков, не для обогрева. Военнопленные должны сами обогреваться!
Когда я ухожу из штабного здания, вслед за мной идет молодой казацкий капитан. При нашем приезде он находился рядом с комендантом, его сивая лошадь чуть не перекувырнулась, когда Под положил перед ней мертвецов. Он вежливо здоровается со мной, долго глядит на меня.
– Повторите мне еще раз, что вам нужно, – говорит он мягко. – Посмотрю, чем смогу помочь. Но особенно не надейтесь – я так же бессилен, как и вы…
При входе в наш барак меня встречает необычно громкий смех. Долговязый сапер с соседних нар держит в руках листок, читает его. «Разве ты не заметил, как я тебя люблю? – пафосно читает он. – Я пожираю тебя взглядами, всюду следую за тобой, глажу то место, где ты лежишь! Приходи сегодня ночью ко мне, в моем уголке никто ничего не скажет, у каждого из нас имеется друг…»
– Что это? – спрашиваю я Пода.
– Любовное письмо, – тихо, почти стыдливо говорит он. – Сапер нашел его случайно. Кто-то писал его на своих нарах.
– Письмо от мужчины к мужчине? – глупо спрашиваю я.
– Ну да…
– Не понимаю…
Сапер продолжает чтение: «Я целую тебя, молюсь на тебя…»
В этот момент кто-то начинает хихикать, ненатурально, натужно-визгливо.
– Парень, – сердито восклицает другой, – не придуривайся! Не ты ли сегодня утром сам писал письмо драгуну? По соседству с малышом Бланком?
На второй неделе нашего пребывания за мной приходит санитар:
– Вас просят к доктору Бокхорну.
Доктор Бокхорн живет с пятью австрийскими и двумя молодыми германскими врачами в отдельном каменном доме. Все сердечно приветствуют меня, но поразительно сдержанно.
– Фенрих, – говорит доктор Бокхорн, – вынужден сделать неприятное сообщение. В четвертом бараке начался тиф.
– Ясно, господин штабс-врач! – потерянно говорю я.
– Необходимо посоветоваться, – продолжает он. – У нас нет ничего, никаких медикаментов. Что мы можем поделать голыми руками? В лагере нет даже лазаретного барака. При этом нас здесь 24 тысячи человек. Нет ни одеял, ни перевязочных материалов, ни белья, ни мыла, ни воды, ни дров. Разразится ужасная катастрофа, если мы от коменданта ничего не добьемся. Будьте готовы на завтра. Мы тем временем обсудим, без него нам не обойтись!
В дверях нашего барака я сталкиваюсь с Зейдлицем.
– Что с вами? – спрашивает он. – На вас лица нет!
– Ничего, Зейдлиц. Правда…
Мы забираемся на наши нары. Он поддерживает меня, пока я карабкаюсь.
– Если бы хоть получать почту, – откровенно говорит Брюнн. – Я уже пять месяцев ничего не слышал о своих стариках…
– Да, – мрачно соглашается Под, – никаких вестей из дома, что может быть хуже? Может, они все уже
