кружа над высокими кронами кактусового леса, то и дело чиркая поперек красного круга. Пассажиры отбежали подальше в поле и с безопасного расстояния наблюдали, как догорает их ночное жилье. Может быть, все это промелькнуло за секунду, пока капитан летел вниз, на щебенку, но Варфоломееву казалось, что все вокруг застыло, и капитан завис, и только колючее бревно стремительно и неотвратимо обгоняет его живое тело.
— Офицера вбыло! — крикнула сзади проводница и первой подбежала к Трофимову.
Того в полете перевернуло и теперь он лежал на спине, приколотый, словно засушенная бабочка, острой костяной булавкой. Над ним склонились Варфоломеев и Чирвякин, подбежали еще люди. Попытались отлепить капитана, кто-то даже снял рубаху, приготовившись перевязать колотую рану. И тут смертельно раненый открыл голубые глаза и прошептал:
— Не надо.
Заметив знак, Варфоломеев нагнулся пониже, к самому лицу однокашника, и расслышал:
— Все так, провокация, — Константин, набравшись сил, сглотнул что-то и добавил: — Было трое, остался ты один, Сергей… Петр… Потом… Константин запнулся, — возьмешь карту, здесь, — взглядом показал на грудь. — Не грусти старик, все правильно. Только душно… и неба нет совсем.
Варфоломеев прислушался — что-то еще происходит. Он придвинулся поближе. Хотел успокоить как-то, но только спросил:
— Больно?
Константин попытался усмехнуться, получилось жалко и криво.
— Тане… Тане не рассказывай про это… Скажи, была ночь, черное небо и тополя… Знаешь, как шумят ночью тополя? Ты все знаешь… И она знает, я ей говорил.
Трофимов закрыл глаза. Казалось, замолчал навсегда. Запричитала проводница:
— А, шоб их, москалей, з ихнимы кактусамы…
— Тише, — шикнул Варфоломеев.
Марий Иванович бесшумно плакал. Бесполезно. Вокруг и так все молчали, и только огненное гудение, горячее и удушливое, тряслось и гремело, закладывая уши. Дышать стало невмоготу, люди попятились назад, в пыльный, загаженный мусором кустарник.
— Подожди, — Константин вдруг открыл глаза. — Помнишь, тогда, в ноябре, я желал убить тебя? Я промахнулся… Скажи, ты специально просил взять оружие? — Константин застонал и сквозь стон докончил: — Чтобы я промахнулся, да?
— Да, — выдавил Варфоломеев.
— Дурак, — обрадовался Константин. — Разве бы я смог? Кхе…
Закашлялся, затрясся, скривился от страшной, пронзительной боли и замер. Все кончилось. Варфоломеев нагнулся над покойником, расстегнул китель и достал сверток. Спустя мгновение вверху что-то лопнуло, снова на розовую глинистую почву посыпались осколки, и огромный пылающий шар накрыл мертвое тело. Бывший звездный капитан едва успел схватить Чирвякина и отскочить назад. Теперь уже горело вокруг вагона. Гравий, бетонные шпалы, розовая глина, иноземное колючее растение и поверженный капитан — все было охвачено одним жарким пламенем. Казалось, кто-то неизвестный, сотворивший горе, заметал следы и в спешке уничтожал все, что попадалось под руку.
Только умные черные птицы продолжали невредимо кружить над местом катастрофы, разглядывая все мелочи пейзажа крупными, как волчьи ягоды, глазами. Здесь, на границе города, где уже не поле, но еще и не город, по холмам и оврагам, бедным плодородием, лежал гигантский, неестественного происхождения крест. Сверху, с высоты птичьего полета было видно, как он возникал, как в зеленое колючее кольцо врезался километровый пассажирский состав, хрустнул, обломился где-то посередине. Одна его половина так и осталась стоять у стены, а передняя, головная, отделенная варфоломеевским вагоном, хотя уже и догорала, но все-таки ценой огромных потерь прорвалась за городскую черту. Справа, если лететь от центра, параллельно железной дороге прямой серебристой стрелой лежало четырехрядное шоссе. По особой центральной полосе этого шоссе, разгоняя личный транспорт, уже спешили к месту катастрофы кареты скорой помощи, за ними — пожарная команда с сиреной, с яркими, чернильного цвета, маяками предупредительного огня. Между тем здесь, у креста, на месте катастрофы из ветхой сторожки появилось новое лицо. По оранжевой с сальными черными пятнами безрукавке можно было предположить, что ее обладатель — путейский рабочий, обходчик или, может быть, стрелочник. Правда, вместо желтого флажка он держал топор с длинной ручкой, возможно, секиру. Заплывшее, в суточной щетине лицо неопровержимо свидетельствовало — человек проснулся только-только, а вчера наверняка много выпил. К этому моменту путеец уже разобрался, что перед ним не сон, а настоящая авария, и застыл, как будто его ударил паралич. Потом мотнул головой, как бы удивляясь, вынул из воротника приколотый костяной шип и с отсутствующим видом принялся ковырять им в зубах. Невероятное, фантастическое спокойствие исходило от этого странного гражданина, от его непутевой сторожки с бедным приусадебным участком, на котором фиолетовым цветом цвела картошка. Путейский человек отстраненным взглядом смотрел на горящие вагоны, на шумную, охающую толпу бесцельно снующих, схватившихся за головы пассажиров, на двух пострадавших, шедших к нему через глинистый пустырь. Вернее, шел один, а другой как бы на закорках повис у него на плечах. Высокий худощавый человек со злыми колючими глазами, не говоря ни слова, прошел со своей ношей мимо путейца, открыл ногой дверь и скрылся в каморке. Через минуту он появился вновь один, подошел к путейцу и, глядя сверху вниз, холодным голосом приказал:
— Вызовите скорую.
Путеец равнодушно цыкнул зубом, испытующе посмотрел на гостя, и как бы делая одолжение, бросил:
— И скорую, и пожарную, и органы — всех призвал.
— Стрелочник? — почти уверенный в своей догадке, коротко спросил злой гражданин.
— Лесоруб-путеец, — дорожный человек нагло ухмыльнулся и добавил: шестого разряда.
Варфоломеев внимательно посмотрел на топор, потом повернул голову, пытаясь оценить истинные размеры кактусовых зарослей, уходящих поперек дороги в обе стороны за горизонт. Там, вдали, может быть, в полукилометре отсюда он заметил шоссе, где уже появились яркие вспышки аварийной колонны.
— До города далеко?
— Так здесь и есть город, — путеец удивился. — В городе мы уже, приехали. Ма-а-сква, товарищ.
19
Удивительная ясность, четкая, прозрачная, математическая, наступила в голове Сергея Петровича. Под вой сирен, под рев автомобильных двигателей, под короткие, как выстрелы, приказы командиров пожарных отделений он незаметно проскочил через дворик сторожки за ограду, на открытое глинистое пространство. Взбежал на пригорок, оглянулся по сторонам и понял: будет жара. Будет пекло, но не тягучее и приторное, а здоровое, бодрящее, с неизбежными освежительными перерывами. Вдали справа, как геодезический знак, сверкал шпиль университета, левее, на этой стороне Сетуни, возвышался ржавый скелет гигантского купола. Между ними — низкое нежилое пространство, поросшее то здесь то там жидким кустарником, изрезанное кривым речным руслом. Очевидно, нужно пробираться пешком. Он догадался, чуть напрягая прогретый солнечным пеклом лоб, — в транспорте могут узнать. По снимкам, по фотороботам, приклеенным на стеклах у касс, на холодных мраморных колоннах при входах и выходах, в салонах, тоннелях, переходах. Быстрым шагом, но без суеты, он двинулся дальше навстречу столичному солнцу. Все ясно. Либо сегодня, либо никогда. Он должен, он обязан совершить наконец то, что еще вчера рассматривалось гипотетически, потенциально, с множеством оговорок, с усмешкой, как бы в шутку. Какие уж тут шутки. Если с утра катастрофа, и обычный ежедневный поезд врезается в кактусовый лес, если в сторожке, где он оставил Чирвякина, у пульта связи висит его личная физиономия, если просто так, от чепухи, от того, чего не бывает, гибнут его однокашники, — значит, он обязан! До асфальта метров восемьсот по прямой, но по прямой он не пойдет. Нужно прибавить шагу, иначе ударит первый ливень,
