решений, можно расслабиться, просто глядеть в окно. Он полностью передоверил себя машинисту — добровольному узнику стального пути и железнодорожного расписания. Он редко ездил и потому любил это делать. Предпочитал поезд самолету, потому что так дольше, купе — плацкарту, молчание — разговору. Но ему сегодня явно не повезло. Стоило ему поверить, что его оставили в покое, как над ухом послышалось:
— Мряка.
Гражданин с ненавистью посмотрел на соседа с тараканьими усами, так нагло перевравшего смысл происходящего за окном. На него глядели веселые добродушные глаза.
— Константин, — представился тот и протянул руку.
— А подите вы к черту, Константин, — отослал неразговорчивый и попытался пройти мимо протянутой руки.
— О, веселый человек попался, — обрадовался Константин. — Я люблю веселых, от них скорость прямолинейного движения возрастает.
Веселый гражданин насупился и, пожимая руку, представился:
— Иероним.
— Тот самый? — удивился Константин.
— Тот самый, — подтвердил Иероним.
Супружеская пара, разместившаяся в купе, с испугом наблюдала за необычным знакомством. До этого они успели уже развернуть на купейном столике бумажные свертки с провизией, и теперь из газет и журналов выглядывали коричневые куриные ноги, головки репчатого лука и чеснока, аппетитные колбасные кольца, бутылочка кефира и еще многое другое. Все это поедал бледный щуплый парнишка, а его пухленькая розовощекая женушка с какой-то обреченной покорностью намазывала, обмакивала, солила и подсовывала новые и новые куски. Когда один гражданин послал другого к черту, кормежка прекратилась и супруги стали напряженно глядеть в коридор. Константин приветливо улыбнулся попутчикам и, показывая на стол, спросил:
— А что у вас портрет уважаемого человека объедками заплеван?
Супруг побледнел еще сильнее, а супруга приоткрыла розовый ротик, как это делают женщины на картинах Рубенса.
— Приятного вам! — пожелал Константин и захлопнул дверь. — Пойдемте в ресторан, — предложил он тут же Иерониму.
Иерониму понравилась нагловатая веселость гражданина с тараканьими усами, и он согласился.
— Вы знаете, кто я? — спросил Константин, допивая ресторанный портвейн. — Я — герой нашего текущего времени, великий комбинатор в своем роде. — Он полез в карман и достал нераспечатанную колоду карт. — Вот новенькая колода, еще не залапанная, не крапленая, в ней тридцать семь карт, тридцать шесть обычных шестерок, семерок, валетов, в общем, организованное население, я бы даже сказал, некая тайная организация с одним жестоким законом, законом всеобщего битья, а именно: тузы бьют королей, короли, извиняюсь, дам, дамы управляют валетами, валеты шпыняют десяток, а больше всех достается шестеркам, они даже не пешки, те хоть могут пробиться в ферзи, а шестерки — единственное, чего могут, так это подставить свои голые зады под розги любой вышестоящей инстанции. Имеются, конечно, различные масти, имеются и козыри, везунчики, те, которых вытащили перед игрой и раздали по рукам. Счастье козырей не постоянно. Но есть одна карта в этой колоде волшебная, — Константин цыкнул зубом и подергал себя за правый ус, будто проверяя, хорошо ли он прикреплен, любимейшая моя карта, называется джокер. Придет такая, сердце сладко замирает. Я его всегда спрячу подальше, за даму какую- нибудь, чтобы партнеры не подглядели, потому что великая карта джокер. Вот джокер-то все и решает, потому что он стоит, извиняюсь за каламбур, вне закона битья, он парит над фатализмом действительной жизни, он тебе и десятка, и туз, великий оборотень, призрак, приносящий конкретное счастье конкретным людям.
Спутник Иеронима разгоряченно тряс колодой.
— Вы уж наверняка не шестерка, — высказал предположение Иероним.
Константин усмехнулся.
— Иронизируете. — Константин махнул рукой и вдруг предложил: — Давай на ты, Ероним, а то я как- то не привык.
Иероним благосклонно пожал плечами.
— Да уж, шестерка — это не по мне, — продолжал обладатель тараканьих усов. — Да и кому захочется? Вот ты, к примеру, тоже стремишься повыше забраться.
— Я в эти игры не играю.
— Как?! — искренне удивился Костя. — Ты что, интеллигент? На сто двадцать живешь?
— Интеллигент? — переспросил Иероним. — Хотелось бы верить. А вот живу нормально.
— Как же так — нормально, а говоришь, не участвуешь, — казалось, Константин даже обиделся. — Так не бывает. Если живешь нормально, значит, кому-то продал душу, значит, этот кто-то хозяин твоей души, а если есть хоть какой-нибудь хозяин, значит, ты раб, хоть на вот столечко, а раб, шестерка. Я вот — строитель.
— Прораб? — подсказал Иероним.
— Нет, снабженец.
— А-а, — протянул Иероним.
— Ну, я же говорю, герой нашего времени. А ты кто?
— Какая разница, — Иероним опять пожал плечами.
— Ну ладно, не хочешь говорить, не надо. Скажи хоть, куда едешь?
— До Северной.
— О, и я до Северной. У меня там, понимаешь, стройка, — Константин приложил указательный палец к губам и шепотом спросил: — Не слыхал случайно?
— Нет, я давно не был на Северной.
— О-о, секретная штука, понимаешь. Такую прорву денег ухнули, столько бетону пошло, трехмиллионный город можно было построить, ей-богу. Да неужели ты не слышал?
— Я же говорю, десять лет дома не был.
— Десять лет? — переспросил Константин.
— Да, — не понимая, чему тут можно не верить, подтвердил Иероним.
— Десять лет похоже на срок.
Иероним засмеялся.
— Действительно похоже, хе-хе, действительно срок, только добровольный.
— Вроде как затворничество, — начал догадываться Константин. Понятно, а говорил, интеллигент. Ладно, за какие же такие грехи ты себя на десять лет обрек? — Константин выжидательно посмотрел на попутчика. — Не хочешь говорить. А я скажу, я тебе откровенно скажу: что-то должно произойти. — Последние слова Константин произнес каким-то торжественным шепотом.
— Что должно произойти? — удивился попутчик.
— Ну, сам посуди, если уж мы с тобой, две случайные друг для друга личности, встречаемся непреднамеренно в ресторане, если мы, ничем не обязанные друг другу люди, говорить откровенно отказываемся, значит, народ сильно перепуган. Да, да, сильно народ насторожен друг к дружке. А зря народ пугаться не будет. Если народ насторожился, обязательно чего-нибудь должно произойти. Это же как ревматическая боль, если ноет, то уж точно дождь будет. — Константин разлил остатки портвейна.
— Странный ты человек, Константин, рассуждаешь как старик, а на вид тебе тридцать лет с небольшим.
— Да и ты не старик, гы, — Константин оскалился. — Давай выпьем за наше здоровье, а?
— Давай, тут я целиком с тобой заодно, — весело поддержал Иероним.
— Ну что же, выпьем за наш золотой возраст. Тридцать с небольшим это возраст Христа. Это, Ероним, самый что ни на есть опасный возраст у человека. Да, да, — захмелевший от общения Константин достал длинной рукой плечо попутчика. — Здесь, как раз посередине жизни, на равном удалении от двух бесконечных, как писал Сирин, черных полупространств небытия напрягается человеческий организм одним дурацким вопросом: для чего живешь, если смерть неизбежна и до нее остался промежуток, который ты уже
