бывший приват-министр Рудольф Баблер, также с ближайшими родственниками. Создана правительственная комиссия под председательством приват-министра Лепелтье. Родственникам покойных приносятся самые искренние соболезнования».
Чтобы не напрягаться дальше, Варфоломеев развернул газету и среди рекламных объявлений заметил небольшое, в спичечный коробок, сообщение под рубрикой «Происшествия»: «Наш собственный корреспондент передает с места событий. Вчера во время ДЕЭКСГУМАЦИИ произошел неожиданный инцидент, едва не омрачивший торжественного хода праздника. Двое неизвестных попытались самовольно принять…»
У Варфоломеева перехватило дыхание. Он отвел глаза в сторону, будто это могло изменить текст, а вместе с ним результат. Не имея сил читать подряд, он заглянул в конец заметки, чтобы разом отрезать нежелательное слово. Но слово не отрезалось, наоборот, оно уперлось, ощетинилось и стало вылезать поверх газетных строк. «Погиб», — прошептал Варфоломеев, еще толком не осознав подступившую к сердцу скорбь. Он начал читать подряд, как будто это могло изменить дело.
«Двое неизвестных попытались самовольно принять участие в процессе. Благодаря решительным действиям личной охраны один преступник задержан, а второму все же удалось пробраться к гильотине. Неизвестный погиб. Ведется расследование.»
Дверь открылась, появился незнакомец.
— Вам плохо? — спросил он. — Я вызову сестру.
Варфоломеев молчал. Незнакомец нажал невидимую кнопочку в стене. Через несколько минут в маскарадном наряде появилась Урса. Она подошла к недвижимому телу, потрогала теплой рукой лоб, поводила пальчиком перед неподвижными глазами больного.
— А вы что тут делаете, Феофан? — не поворачиваясь, спросила Урса.
— Да вот, зашел познакомиться, — Феофан картинно прижал руки по швам.
— Идите к себе в палату.
Когда Феофан ушел, Урса пододвинула к кровати стул и присела бочком, как это делают врачи. В ее иноземных глазах наметился безуспешно скрываемый интерес.
— Чего нос повесили? — игриво спросила Урса. — Вам понравились цветы? Я специально подобрала для вас. Ах да, они же на подоконнике.
Ее взгляд упал на газету. Она нагнулась, подняла с пола «Утреннюю правду» и вздохнула:
— Счастливчик.
Варфоломеев процедил что-то неприличное.
— Да, а вам не повезло, пришлось реанимировать. Закон есть закон.
Варфоломеев, не в силах более выслушивать полуденный бред монашки, рванул головой и потерял сознание. Наступила темнота.
Чуть погодя из темноты проступило изображение пригожинского кабинета. Илья Ильич рисует проект будущего лунного поселения. Изъеденная метеоритами поверхность безо всякого сопротивления ложится на ровный, как письменный стол, лист ватмана. Не просыхает беличий хвостик, нет ему покоя в умелых руках, едва поспевает он за полетом смелой пригожинской мысли.
— А вот это, Сережа, вакуумный шлюз, — говорит Илья Ильич.
Сережа зализывает поцарапанный палец и внимательно слушает Учителя.
— Люди будут гулять по Луне, как мы с тобой по Северной Заставе, продолжает Илья Ильич. — Вот смотри, мы с тобой идем по склону кратера, он указал на две неуклюжие фигурки, — за минералами.
— Так будет? — спрашивает мальчик.
Илья Ильич улыбается.
— Не совсем, это уже предстоит совершить тебе одному, с друзьями, конечно. Смотри, вот на вашем пути неизведанное пространство, и вы, захваченные тайной…
— Я не хочу, — вдруг перебивает мальчик.
— Что?
— Я без вас не хочу.
— Но как же…
— Я без вас не хочу, — упрямо повторяет подросток.
— Понимаешь, Сережа, пока люди не вечны, — Илья Ильич виновато пожимает плечами и вдруг спохватывается, замечая на глазах Ученика слезы. — Но потом, когда-нибудь…
— Неправда, не успокаивайте меня.
Илья Ильич не успевает опомниться, как гуашевый бачок падает на лунную поверхность и заливает ее ровным черным слоем.
— Зачем ты это сделал?
— Не надо Луны, — твердо говорит мальчик. — Мы полетим дальше, и обязательно вместе.
Илья Ильич обнимает малыша и оба не могут сдержать слез.
13
Кончается бронзовый век. Холодное оружие, задумчивая обезьянка, готова ударить в Бошкин затылок, в самое темечко, в самую подсолнечную точку. Но пока Имярек представляет себе действие метеоритной гипотезы, полная луна уходит за горизонт, и вместо нее появляется искаженное ужасом Бошкино лицо. Бошка инстинктивно закрывается локтем и спасается.
— Ай-я-я-я-я! — долго кричит Бошка и отскакивает, на ходу расстегивая кобуру.
Неужели он еще жив? Имярек никак не поймет, что же произошло. Наконец до него доходит: он слишком долго размышлял. Это все его проклятая болезнь, это ее симптомы. Координаторная покрывается синим туманом, к горлу подбирается тошнотворная слизь, голова Имярека падает на стол, в раскрытую школьную тетрадь. Теперь он видит: почерк чужой, не Бошкин, написано карандашом на клетчатых страницах, заляпанных, помятых и еще каких-то пожухлых, как будто прежде, чем читать, тетрадку окунули под душ, а потом сушили под прямыми солнечными лучами.
Тем временем Бошка замечает, что опасность миновала, что перед ним лже-убийца, больной, бессильный, не опасный. Все же он первым делом поднимает с пола обезьянку и кладет ее поглубже за пазуху. Так надежнее будет.
— А-я-яй, — стыдит Бошка. — Друг называется, соратник, не пожалел лучшего товарища, слугу и секретаря. Почему ты меня не любишь? А ведь раньше любил, — в интонациях Бошки появились обиженные нотки. — Всегда говорил: Бошка надежный товарищ, Бошка не подведет, а я не подводил. Ведь я столько добра для тебя сделал и только из скромности нашей молчал, не хвастался. Вспомни, пока ты гулял по парижам да швейцариям, я тут бдил, ночей не спал, имя твое охранял, идейный сор вычищал. А что с этого имел? Ты хоть словечко мне написал, хоть строчку чернил попортил на меня? Все своим чистоплюям университетским стихи в прозе писал. Критицизм, критицизм, — Бошка задумался. — Конечно, у них ведь идеи, метафизика народных желаний. Говнюки, знаешь, что они за твоей спиной тут измышляли? Не говорил я, не хотел тебя расстраивать, жалел, как отца. Ведь они тут хотели тебя сумасшедшим представить, твои заслуги своими признать. Знаешь, что твой любимчик говорил? Он говорил, что переворот ты совершил в состоянии аффекта и потому не подсуден.
— Замолчи, — кряхтит Имярек.
— Нет уж, теперь слушай, уважаемый. Ты вслушайся, тут не схоластика, тут чистое издевательство. Ведь на что он намекал — в состоянии аффекта, вроде как за тебя заступался. А на деле, что на деле? На деле — мало, что ты преступник, так еще и сумасшедший, а? А ты ему письма издалека писал, как у них там жить плохо, какие зверства творит надклассовая демократия… — Бошка уже стал усмехаться. — Кстати, мои корреспонденты теперь всегда издалека о зверствах пишут. А ты меня по темечку возжелал. Меня, душевного защитника твоего. Ну чего тебе не хватает, вот координаторная, вот пульт, — Бошка подходит к пульту и трогает рычаги управления. — Управляй страной, сколько душе ни влезет, координируй, вот рычаг сельского хозяйства, вот рычаг тяжелой промышленности, вот рычаг прославления и унижения. На себя потянешь — песня веселого труда слышится, отпустишь — еще громче песня звенит.
