приязнь, и о том будет сообщено нашему польскому брату. Он поступил разумно, направив тебя к нам. — Иван наморщился и озабоченно помотал головой, потом вновь встрепенулся. — Я напишу Стефану сам, — объявил с живостью он и ткнул жезлом в сторону Зари. — Ты отвезешь это послание. И не мешкая. Отправишься завтра, с рассветом.
Зари, стоявший позади Ракоци на коленях, вытаращил глаза.
— Великий государь, но ведь скоро зима! — выпалил он потрясенно.
— Ты отвезешь депешу, — повторил Иван тоном, не допускающим возражений.
— Кланяйся, благодари, идиот, — прошептал, не разжимая губ, Ракоци. — И поскорее.
Зари опомнился лишь после паузы и с огромным усилием произнес:
— Это великая честь, государь. Не по моим заслугам.
Иван кивнул.
— Да. Да. Но Стефан поймет, что я не чураюсь и малостей, чтобы снестись с ним. — Он повернулся к Ракоци. — У тебя есть что предложить мне, алхимик?
— Да, — ответствовал Ракоци, простирая руки перед собой, чтобы царь мог осмотреть подношение. — В сей шкатулке лежит драгоценный камень, не знающий себе равных. Это дар тебе, государь. От Батория, польского короля, считающего веру в Христа единственным прибежищем душ человеческих. Прими его как дань глубокого уважения к себе и к престолу, на котором ты восседаешь, а также в залог возможного добрососедства между странами, долгое время не знавшими мира. — По тишине, воцарившейся в зале, он понял, что речь его, заранее составленная и отрепетированная, произвела впечатление на бояр.
В уголках губ Ивана блеснула слюна, он повелительно дернул бровями.
— Разрешаю тебе передать дар Стефана мне. И не ползи. Можешь приблизиться на коленях.
Ракоци повиновался приказу, проклиная полы своего доломана, затруднявшие его и без того неуклюжее продвижение к трону. Оказавшись в достаточной близости от Ивана, он замер.
— Прими сей дар, государь.
Иван наклонился и взял в руки шкатулку, потом, рассматривая, поднял ее к глазам.
— Это тоже твоя работа?
— Да, государь.
— Ты, я гляжу, большой мастер, алхимик, — сказал Иван, но вдруг насупился, засопел, лицо его омрачилось. Он резким жестом вернул шкатулку дарителю. — Ты ее делал. Ты и открой.
По залу прошел легкий гул, бояре зашевелились. Подобное повеление могло означать лишь одно: царь заподозрил неладное и страшится. Дернувшись на своем месте, князь Анастасий Шуйский повернулся к сидевшему рядом слепцу и скорым шепотом сообщил тому, что случилось.
— Плохо дело, — пробормотал Петр Смольников, ветеран многих войн. — Стефан Польский будет в обиде.
— Цыц, — шикнул на старика Анастасий, думая про себя то же самое, что и он.
Если Ракоци и осознавал глубину нанесенного его поручителю оскорбления, то ничем этого не показал и совершенно естественным жестом огладил крышку укладки.
— Тут вырезана апостольская звезда, — пояснил безмятежно он. — Если поднести к ней свечу, она засияет.
Иван чуть поежился, сжимая в руке сверкающий жезл.
— Делай что сказано, — потребовал он. — Я хочу видеть, что там.
Ракоци поднял крышку шкатулки и указал на лежащий в ней камень.
— Это темный берилл, государь. Имя ему — «Меч архангела Михаила». — Камень был наречен так всего два дня назад, но, похоже, удачно, ибо глаза царя вновь загорелись. Протягивая свой дар Ивану, Ракоци счел возможным добавить: — В нем живет свет, рассекающий мрак.
Иван схватил камень, и лицо его отразило крайнюю степень довольства, смешанного с благоговейным испугом.
— О, я чувствую его силу, — выдохнул он. — Этот камень могуч, его крепость несокрушима. Ни одной женщине не дано прикоснуться к нему, ни одному недостойному мужу. — Он разогнул пальцы, чтобы внимательно вглядеться в необычайно крупный берилл, мягко мерцающий у него на ладони. — В нем больше тьмы, чем свечения, но тем ярче сияние. — Царь говорил монотонно, словно завороженный, весь погруженный в умиленное созерцание. — Он, как душа, в коей по воле Божией очень многое скрыто за сумрачной пеленой. — Внезапно рука его вскинулась, за ней метнулись глаза и застыли, прикованные к лучу, воссиявшему в толще берилла. — Да, его сердцевина и вправду походит на огненный, пронзающий все нечистое меч. Этот камень может увлечь своего обладателя в бездну или вознести к благодатным вершинам. — Царь раскрыл глаза шире, словно втягивая в себя бледно-золотое свечение. — В нем сила страсти соседствует с торжеством непорочности. С его помощью человек может познать свою сокровенную суть. Так, будто был от рождения безгреховным. — Испустив тяжкий стон, Иван судорожно сжал пальцы и принялся заталкивать камень под меховую опушку короны. Плечи его затряслись от рыданий.
Ракоци, продолжая стоять на коленях, вдруг ощутил в области живота сосущую пустоту.
— Великий государь… — заговорил было он и осекся.
Царский жезл, едва не срубив ему ухо, с грохотом покатился к дверям, царапая инкрустацию пола.
— Не сметь! — прогремел Иван. — Замолчи, иноземец!
Граф Зари дернулся, собираясь броситься на защиту посланника своего господина.
— Сидеть, — грозным шепотом приказал ему Ракоци, не сводя глаз с царя.
Стражники, стоящие за колонной с двуглавым орлом, подняли пики.
Иван привалился к резной спинке трона, дрожь его перешла в конвульсивные спазмы. Глаза властителя всея Руси закатились, в уголках губ вскипела слюна.
Из толпы бояр выбежал царевич Федор, лунообразное лицо его исказилось от беспокойства. Сронив с головы высокую шапку, он ухватил Ивана за бороду и принялся ее дергать, как веревку на колокольне.
Царица в голос рыдала, размазывая белила с румянами по щекам. Ближайшие к ней боярыни бестолково хлопотали вокруг, остальные застыли в оцепенении, прикрывая рукавами глаза. Все знали, что сильные потрясения чреваты бесплодием для женской утробы, и караульные сбились в шеренгу, чтобы отгородить от ужасного зрелища жен и родственниц наизнатнейших российских бояр.
Борис Годунов с Никитой Романовым вскочили со своих мест. Никита кинулся к Федору, Борис — к государю. Василий Шуйский остался сидеть, бесстрастно наблюдая за происходящим. Зал гудел, бояре привстали с лавок, многие озирались, не зная, что предпринять.
Стражники приблизились к трону, но сохраняли нейтралитет. Их командир, похоже, тоже не очень-то понимал, как надо действовать в такой обстановке. Он опустил заостренный конец своей пики и жестом велел сделать то же самое остальным.
Дюжий Никита Романов с немалой натугой оторвал царевича от отца. Тот извернулся, сдернул с головы Ракоци диадему и, блаженно заворковав, позволил себя увести. Борис Годунов с покрасневшим лицом пытался удержать государя на троне. Тот стучал пятками по полу и нечленораздельно мычал.
— Смею ли я предложить свою помощь? — улучив момент, спросил Ракоци. — У меня есть некоторая практика обращения с… нарушениями рассудка.
— Боже праведный и все архангелы, если можете, помогите хоть как-то, — взмолился Борис.
Ракоци, встав с колен, вынул из поясного кошелька пузырек.
— Это успокоительное, — сказал он Борису. — Облегчает страдания подобного рода.
Борис подозрительно покосился на склянку.
— Если там что-то иное, живым отсюда вам не уйти.
— Уйду, — сказал Ракоци с легкой улыбкой. — Как вы и как государь. — Он вынул из горлышка склянки притертую пробку. — Нам надо влить это снадобье ему в рот.
— Он захлебнется, — буркнул Борис, задыхаясь. Со лба его крупными каплями стекал пот.
— Не захлебнется, — заверил Ракоци. — Я проделывал подобное раньше, Борис Федорович. Все получится и сейчас. — Он замер, ожидая ответа, ничуть не смущаясь тем, что Иван принялся выть и плеваться.
Борис мрачно кивнул.
