Но Ракоци уже шел к дверям.
— Не будем сердить царя, — сказал он, обернувшись. — Властители нетерпеливы. Доложите ему обо мне, а потом, если сможете, уходите. Ни к чему рисковать двоим.
Борис отрицательно мотнул головой.
— Нет. Я буду с вами. — Он пожевал губами. — К царю может заглянуть Никита Романов. За ним теперь сила. Он назначен опекуном царевича Федора, как и я.
— А это не кажется вам нерасчетливым раздвоением власти? — спросил осторожно Ракоци, не зная, как Годунов воспримет вопрос.
— Не думаю, ведь Иван Васильевич полагает, что возможным заговорщикам будет сложнее злоумышлять против Федора, если за ним станут присматривать две именитые семьи. — Молчание, последовавшее за столь уклончивой фразой, было более красноречивым, чем сам ответ.
Ракоци только кивнул.
— Что ж, все понятно. Наверное, в действиях государя имеется свой резон. — На деле понятного было мало. Что это за заговорщики, на которых ему намекнули? Знает ли их имена Годунов? Действительно ли царевичу угрожает опасность? Или это всего лишь умышленно пущенный слух? Вопросы все множились, но их надлежало отринуть. Сейчас надо было беречь свои силы для встречи с царем. Он расправил плечи и поднял голову. — Ладно, Борис Федорович. Впускайте меня. Я готов.
Борис показал знаком, что понял его, и резким движением распахнул тяжелые двери.
— Батюшка, тебя хочет почтить граф Ференц Ракоци, большой знаток самоцветов и преданный твой слуга.
Иван стоял возле огромного, инкрустированного лазуритом, агатами и бирюзой сундука, держа в руках нитку речного жемчуга и небольшую золотую икону, тыльная сторона которой алмазно искрилась.
— Это апостол Варфоломей, — пояснил он вошедшим. — Я молюсь ему, прошу поддержать мою жизнь. Говорят, он всегда был кроток и милосерд, никогда никого не обманывал, никогда не делал дурного. Я пытаюсь внушить ему, что в душе моей тоже нет зла, хотя мир вкруг меня опутан дьявольскими сетями. Ничего не поделаешь, таково бремя тех, кто отмечен достоинством и благонравными устремлениями. — Он смешался и тупо воззрился на Ракоци. — Ты принес самоцвет?
— Да, государь, — сказал Ракоци, преклоняя колено.
— Если в нем обнаружится что-то от дьявола, ты за это ответишь, — предупредил Иван.
— Если такое произойдет, государь, я безропотно приму кару. — Ракоци запустил руку в рукав и извлек из него небольшую коробочку, обитую шелком.
— Нет. Нет. — Иван отшатнулся. — Я не возьму ее, венгр. Я ведаю, ты искусен во многом, а потому открой ее сам. И поднеси прямо к лицу, дабы вдохнуть ядовитые испарения или принять в свою плоть смертоносное жало. — Он поджал губы и выкинул вперед руку, как полководец, двигающий в атаку войска.
— Да, государь, — сказал Ракоци кротко, склоняясь к укладке. Откинув блестящую крышку, он поднял глаза. — Ну вот, никто меня не ужалил, я совершенно спокойно дышу. В этой коробке находится лишь аметист, темный, как вино Венгрии, и столь же великолепный. — Он покосился на камень. Тот и впрямь был хорош. Лучший из девяти, вынутых этим утром из атанора, он тихо сиял изнутри, словно капля росы ранним утром. — Прими этот дар, великий властитель, от своего собрата польского короля в знак его неизбывного к тебе уважения.
С явным опасением Иван взял укладку и провел пальцем по ее ребрам, словно бы проверяя, нет ли в них скрытых лезвий, затем заглянул внутрь. Опустошенное страданиями лицо его вдруг исказилось, а из горла вырвался хриплый крик.
В казначейскую с грохотом впрыгнули стражники.
— Батюшка! — вскричали они, стуча по полу древками пик.
— Пошли прочь! — грозно рыкнул Иван, не отрывая взгляда от аметиста.
Старший стражник склонился к лежащему на полу Годунову.
— Боярин, как быть?
— Уходите, — ответил тот, резко дернув плечом. — И побыстрее.
Стражник выпрямился, негромко рявкнул на подчиненных, и они тут же покинули казначейскую, не преминув при том выразительно хлопнуть дверьми.
Иван, не обратив на то никакого внимания, вынул самоцвет из коробочки и с восторгом в глазах принялся над ним ворковать. «Богородице, Дево, радуйся, Господь с тобой, яви нам свою великую милость», — тихо пел царь, лаская взором и пальцами камень.
— Это душа женщины, — забормотал он, обрывая псалом. — Да, да, я это вижу. В нем свет и тьма, а еще нежность, какую мужчине дано постигнуть разве что в раннем детстве своем. Это сама чистота, а в ней — тайна и грех. Сей самоцвет достоин того, чтобы украсить мою корону. — Он поцеловал камень, затем лизнул его раз, другой — и застыл, погрузившись в раздумье.
Ракоци тоже не шевелился, боясь потревожить царя, а тот с тихим стоном вскинул глаза к потолку и закружился по казначейской, странно дергаясь и подскакивая, словно пол под его ногами был усыпан незримыми нечистотами. Аметист выпал из его рук, но Иван не обратил на это внимания. Он танцевал старательно, сосредоточенно, ни на кого не глядя и, похоже, совсем позабыв, что в помещении находится кто-то еще.
Внезапно двери со стуком раскрылись, и на пороге воздвигся Никита Романов. Перекрестившись на иконы, он столь проворно пал ниц, что вилка и ложка, спрятанные в кушаке, жалобно звякнули.
— Батюшка, ныне вся Москва неустанно молится о твоем здравии. Все соборы и церкви окрест переполнены, то же, я чаю, деется и по всей нашей необъятной Руси. — К концу фразы боярин слегка задохнулся, но цели достиг, ибо Иван взглянул на него.
— Ты усерден, вельми усерден, Никита Романович. Вижу, ты сумеешь внушить царевичу, как должно вершить государственные дела.
Дородный Никита, не получив дозволения встать, ударил лбом об пол.
— Надеюсь, батюшка, Господь меня вдохновит.
— Да, да, — закивал согласно Иван, потом пожаловался: — Ожидание истомило меня. Но колдуны, видимо, правы. Если же нет, я велю их выпороть и бросить живьем на съедение голодным волкам. — В глазах его вдруг вспыхнула ярость. — Каждый умышляющий против меня пострадает. Пусть мне сейчас больно, но им будет больнее. В десять раз! В тысячу раз! Я взыщу с каждой семьи, я выдерну с корнем все ядовитые злаки. — Он покачнулся, затем обхватил руками голову и зарыдал.
Борис вскочил на ноги.
— Батюшка, ради Господа нашего позволь я тебе помогу.
Иван гневно отмахнулся рукой.
— Где Ярослав? Приведите ко мне Ярослава!
Никита тихо выругался, прижимая бороду к полу.
Борис замер на месте.
— Ох, батюшка, или ты все забыл? Ярослава нет, он упал с большой лестницы в Грановитой палате, а затем уснул и боле уже не вставал. Он и умер во сне, безмятежно и благостно, вверившись смерти, как вверяется рукам материнским дитя. — Царедворец умолк, ожидая очередной вспышки гнева, но ее не последовало.
— Ярослав умер? — спросил еле слышно Иван и вопросительно посмотрел на Никиту.
— Да, батюшка, — сказал с придыханием тот.
Иван повернулся к Борису.
— Кто убил его? Не молчи, отвечай! Я тут же велю подпалить ему волосы и распустить на полосы кожу. — В уголках губ царя запузырилась пена, а глаза словно остекленели и утратили цвет.
— Молчи, Борис, — шепнул с пола Никита. — От него всего можно ждать.
— Ярослав сам упал, батюшка, — с несчастным видом сказал Годунов. — Его не убили. Это был случай, беда. — Он и без подсказки Никиты не решился бы напомнить Ивану, что тот сам толкнул в спину замешкавшегося скопца.
— Он не мог упасть. Я поддержал бы его, — бормотал мрачно Иван. — Должно быть, ему помогли, не иначе.
