велели хозяину принести им вина и хлеба. Старший держал в руке пригоршню серебра, показывая, что у них имеется чем расплатиться.
— Ты можешь отринуть и клятву, какую дашь мне, — стоял на своем Василий.
— Да, если вы не исполните данные мне обещания, — усмехнулся юноша, дерзость которого все возрастала, поскольку беседа текла в том направлении, какое он и хотел ей придать. — Клятва, нарушенная одной стороной, освобождает от обязательств другую.
— Ты мнишь, что вправе меня поучать? — сдвинул брови Василий. — А что, если я сейчас кликну стражу? Тебя ведь могут свести в тюрьму по одному моему слову. — Он умолк, ожидая ответа.
— Тогда я скажу, что вы хотели меня подкупить, чтобы вредить Нагим, и осерчали, когда у вас это не вышло. Я, может быть, всего лишь слуга, но Григорий Дмитриевич придет мне на помощь. А ему поверят. На Москве многих не удивит мой рассказ, ведь нрав ваш повсюду прекрасно известен. — Юрий побарабанил пальцами по столу и даже позволил себе хохотнуть, ибо и этот ответ был у него заготовлен. Боярин должен понять, что имеет дело вовсе не с простофилей, приехавшим искать счастья в столицу из деревенской глуши.
— А если Григорий не вступится за тебя, что тогда? — вкрадчиво осведомился Василий. — Ты окажешься дважды преступником, возводя напраслину на именитого человека и впутывая в свои делишки Нагих.
Такого поворота в беседе Юрий не ожидал. Он замялся, подыскивая слова для ответа.
— А ты еще и рожден в беззаконии, у тебя много резонов ненавидеть собственное семейство. — Василий, изображая сочувствие, покачал головой. — Подумай, где будут тогда твои планы? — Он выложил руки на стол и сплел пальцы в замок. — Я понял, чего ты ждешь от меня. Теперь послушай, чего я от тебя ожидаю. — Боярин говорил тихо, размеренно, словно рассуждая о качестве завезенной на рынок муки. — Ты будешь честно и безропотно докладывать обо всем, что творится в польском посольстве, а также о том, что сможешь проведать о венгре. Ты будешь так поступать до тех пор, покуда мне это нужно. Ты станешь снабжать своих родственников Нагих только теми сведениями, на которые я укажу тебе сам, и никакими другими. Тебе придется сообщать мне обо всей без исключения переписке поляков, какой бы незначащей, на твой взгляд, она ни была. Ты будешь вести учет всех, кто бывает в посольстве, от бояр до прислуги, от русских до инородцев, и раз в две недели представлять такой список мне. Если обнаружится хотя бы намек на какие-либо сношения католиков с Ракоци, я должен быть немедленно о том извещен. Исполняй все это без обмана и с рвением, и лет через пять я подумаю, куда мне пристроить тебя. Посмеешь ослушаться, я тут же тебя обвиню. — Он откинулся на спинку стула, со все возрастающим удовлетворением наблюдая, как цепенеет от ужаса тот, кто пытался только что одержать над ним верх.
Один из грузчиков сильным высоким голосом завел песню, призывая жестами сотоварищей присоединиться: «О Китеж, Китеж, светлый град! Сияй, сияй в средине лета!»
— Если я вдруг почую обман, Юрий Петрович, ты пожалеешь, что родился на свет. — Василий смолк, давая юноше время обдумать его слова. — Я приму твою клятву в верности мне, и, если она будет крепка, тебя ждет награда. Поразмысли над тем, что я сказал. В нужное время я воздам тебе по заслугам.
Это был совсем не тот договор, на который рассчитывал Юрий. Он с изумлением посмотрел на Василия.
— Ладно, допустим, я предоставлю себя в ваше распоряжение. Но что в таком случае, когда я все честно исполню, помешает вам указать на меня?
— Ничто, разумеется, — ответил Василий. — Но я так не сделаю. Порукой тому мое слово. Или оно для тебя пустой звук? — Он вынужден был повысить голос, чтобы Юрий мог расслышать его, ибо пение грузчиков делалось все более разудалым и громким. — Ты пришел ко мне потому, что хочешь получить то, чего тебе не смогла дать родня. Прекрасно, я тебя понимаю. Но для этого нужно работать так, чтобы я был доволен. Учти, строптивости и непослушания я не потерплю.
Глаза Юрия округлились совсем.
— Я готов помогать вам кое в чем, однако… — промямлил он и осекся, наткнувшись на грозный княжеский взгляд.
— Ты лучше готовься к другому, милок. — Василий подался вперед, и Юрий невольно скопировал это движение. — Ты лучше готовься служить мне так, словно для тебя ничего нет превыше. Будешь небрежничать или кобениться, я тут же выдам тебя. И знаешь кому? Твоим родственничкам, Нагим. Надеюсь, ты меня понимаешь?
Юрий медленно склонил голову и удрученно подумал, что заключает худшую сделку на свете.
— Да, — сказал он, осознав, что князь ждет ответа. — Я понимаю вас, да.
— Главное для тебя теперь — лишь мои указания. Ничьи другие — ты понял? Только мои. Ты теперь мой слуга, только мой, ты служишь отнюдь не всем Шуйским. Ты не должен что-либо делать для моих родичей. Ни для Дмитрия, ни для Игоря, ни даже для Анастасия. Я говорю достаточно ясно?
— Да. — Юрий опять склонил голову, презирая себя за невольное раболепие.
— Повтори еще раз.
Юрий поднялся из-за стола и поклонился боярину в пояс.
— Да, я все понял и буду вам честно служить.
— Превосходно, — засмеялся Василий.
Грузчики добрались до шестого куплета, обличавшего жестокость монголов, окруживших сияющий град. Запевала, похоже, взялся за вторую кружку хмельного, ибо голос его пронзительно зазвенел.
— А вы, ваша милость, станете соблюдать наш уговор? — рискнул спросить Юрий, робко надеясь, что все еще сложится хорошо.
Василий словно не слышал его.
— Сколько языков ты знаешь?
Озадаченный и раздраженный, Юрий неохотно ответил:
— Русский, польский, латынь, греческий, немного немецкий.
Василий медленно поднялся на ноги и простер вперед правую руку.
— Что ж, я согласен. Я с честью исполню все, что тебе обещал, если и ты все исполнишь с усердием и не ложно. — «Наконец, — подумал он, — наконец-то мне не нужно будет бежать к Анастасию с каждой иноземной писулькой». На лице его расцвела довольная и покровительственная улыбка. — Запомни: отныне ты служишь лишь мне.
Юрий пал на колени, схватил руку боярина и прижал ее к своему горячему лбу.
Грузчики с чувством запели о том, как дивный град Китеж чудодейственно погрузился в пучину озера, посрамляя монголов, намеревавшихся опоганить его.
Письмо Этты Оливии Клеменс к Сен-Жермену Франциску, написанное на латыни и доставленное адресату 9 октября 1584 года.
«Привет тебе, мой дражайший, стариннейший друг, с английского беспокойного побережья! Но гораздо менее пугающего меня, чем Россия, о ситуации в каковой сообщил мне наш добрый Лавелл. Королева Елизавета может свариться с Соммервиллем и Трогмортоном,[7] но это все мелкие дрязги в сравнении с тем, что творится у вас. Неужто и впрямь каждый знатный московский боярин замешан не менее чем в трех заговорах, мечтая о власти, какой обладал царь Иван? Чём же все это может закончиться для бедного простака Федора, а?
Размышляя над этой загадкой, чтобы дать мне достойный ответ, задумайся еще и о том, как могло получиться, что ты женился. Если бы мне довелось узнать об этом только от Лавелла, я бы просто ему не поверила, но тут подоспело и твое письмецо. Отправленное в начале апреля, оно дошло до меня лишь в июле, и в нем ты уведомляешь о том же. Кто ж такая эта Ксения Кошкина? Отвечай! С чего ей вдруг выпала честь выйти в твои невесты? Ты говоришь, что вынужден был жениться на ней, подчиняясь приказу русского государя, что Ивану нравилось бывать сватом и что он очень многих в России переженил. Пусть так, но при чем же здесь ты? Уж кому-кому, но тебе-то легко удалось бы уклониться от этого брака. По моим представлениям, ты имел определенное влияние на царя. Ты пишешь, будто тебе таким образом была явлена высочайшая милость, но в чем она состоит, я что-то не разберу. И не пойму, почему ты не воспротивился столь экстравагантной форме насилия и почему не выразило протеста посольство, членом
