каждый из них меня мало тревожит, но вместе они реальная сила. Мне против них обоих не устоять.
Ракоци только кивнул, глядя в одну точку.
— Борис Федорович, — после паузы спросил он. — Скажите, если со мной произойдет нечто малоприятное, сможете ли вы взять жену мою под крыло? А также отправить моего Роджера в Польшу? Он уроженец Испании — из Кадиса, и было бы несправедливым удерживать его здесь.
— Так он испанец? — спросил Борис с таким удивлением, словно Испания находилась где-нибудь на Луне.
— Да, — подтвердил Ракоци, не уточняя, что, когда Роджер родился, Испания была римской колонией. — Мне не хотелось бы, чтобы они пострадали.
— Хорошо, ведь вы уже вручили мне деньги на содержание Ксении Евгеньевны в случае непредвиденных обстоятельств. Я, если с вами паче чаяния что-то стрясется, конечно, за ней пригляжу. Не думаю, что князь Василий станет протестовать. Ему в том мало проку.
— Есть еще Анастасий, — заметил Ракоци ровным тоном. — Эти люди сживут ее со свету. Дайте мне слово, что не позволите кому-либо из Шуйских взять Ксению под опеку.
— Я, право, не пойму почему… — заговорил было Борис, но что-то в лице Ракоци заставило его смолкнуть. Он кашлянул. — Что ж, будь по-вашему. Обещаю вам присмотреть, чтобы Шуйские к вашей супруге не приближались. Это будет нетрудно. Сложнее — с вашим слугой. Он как-никак инородец. Я постараюсь, чтобы его отъезду не очень противились, но… — Годунов рассмеялся. — Боже! О чем мы толкуем?! Я более чем уверен, что надобности в подобных предосторожностях нет. Все обойдется, уладится и…
— И тем не менее, — перебил его Ракоци, — давайте еще раз все уточним. Чтобы в будущем ни один из нас не мог утверждать, будто чего-нибудь недопонял.
Борис резко повернулся к нему.
— Вы забываетесь, Ракоци! — вскричал он, но тут же поник и сказал удрученно: — Простите. Забылся в первую очередь я, сколь ни мало мне хотелось бы в этом признаться. Ладно. Я сделаю все возможное как для Ксении Евгеньевны, так и для вашего человека. Если буду в силе. А если нет — все равно сумею найти вашей жене покровителя, не зависящего от Шуйских, и попытаюсь тайно, возможно в каком-нибудь ящике, переправить вашего слугу через западную границу.
— Он выносил и худшее, — спокойно заметил Ракоци.
— Спасаясь от турок? — спросил Борис, но ответа не получил и продолжил: — Если мне позволят остаться в Москве, я смогу на первое время дать ему какую-нибудь работу. Например, в моей личной библиотеке. Он ведь умеет читать и писать, а потому это никому не покажется странным. Но если Василий Андреевич и Никита Романович не захотят оставить меня в покое, вашему человеку лучше бежать пешком по льду в Швецию, чем оставаться со мной. — Он умолк, разглядывая свои сапоги, словно заинтригованный игрой света и тени на голенищах.
— Ну-ну, Борис Федорович, — сказал Ракоци мягко. — Надеюсь, до этого не дойдет. Государь не допустит.
Борис пожал плечами.
— Кто знает, что может выкинуть этот несчастный?
— Вы его первый советник и родной брат царицы, — возразил Ракоци.
— У меня мать — татарка, все остальное не возымеет значения. — Борис тряхнул головой. — Последнее время бояре только о том и толкуют. Тревожат покойницу. — Он свирепо глянул в окно. — Мой тесть[11] тоже с ними. Считает, что мне лучше удалиться от дел и жить в глуши. Но если это случится, здесь грянет война: русские ополчатся на русских. Все, что было завоевано или отвоевано нами, зашатается, начнет расползаться по швам. — Он кашлянул. — Русь вновь спознается с горем.
— Значит, вам надо выстоять, — сказал сочувственно Ракоци. — Даже если Романовы с Шуйскими сговорятся. Вы ведь не можете оставить царя Федора на их произвол.
Вздох Годунова был достаточно выразительным.
— Да. Это тоже тревожит меня. Царь Федор не разбирает, кто враг ему, а кто друг. Он — увы! — просто кукла.
— Ваша? — осторожно спросил Ракоци.
— В том, что касается связей с чужеземцами, да, — цинично усмехнулся Борис. — Все отдано мне на откуп.
— То есть царь Федор все же прислушивается к вашим советам? — уточнил Ракоци. Он хотел развить свою мысль, но тут в гостиную вплыл большой медный поднос, уставленный блюдами с фаршированными яйцами, икрой, медовыми пряниками и прочими яствами, над которыми возвышались золотой кубок и откупоренная бутыль.
Поставив ношу на низенький столик, Роджер поклонился Борису.
— Есть горячий чай, ваша милость. Если пожелаете, принесут самовар. Есть также и французские вина, которыми нас любезно снабжают британцы. Одно из них перед вами. — Он посмотрел на хозяина: — Не угодно ли вам еще чего-либо, мой господин?
— Нет… пока нет, — сдержанно ответил Ракоци, понимая, что вопрос задан не зря. — Повара постарались на славу. Но, знаешь ли… я хочу, чтобы ты просмотрел кое-какие счета. Те, что лежат на моем рабочем столе в черной сумке.
Если Роджера и встревожило странное поручение, то он выказал это лишь едва заметным движением рыжеватых бровей.
— Разумеется, господин. Еще что-нибудь?
Годунов, недовольно морщась, повернулся спиной к невеже-слуге, державшемуся чуть ли не на равной ноге с тем, кто дает ему кров и пищу. Он плеснул в кубок вина, крякнув, выпил и обратился к закускам.
— И, будь любезен, пошли кого-нибудь к англичанам, — продолжил Ракоци тем же рассеянным тоном. — Мне надо бы переговорить с доктором Лавеллом. Пусть скажут, что я к нему завтра заеду… когда же? да прямо с утра.
Теперь Роджер понял, что произошло нечто весьма неприятное, но снова ничем этого не показал и коротко поклонился.
— Все будет сделано, мой господин.
— Благодарю, — сказал Ракоци с чувством. Он жестом отпустил Роджера и перевел взгляд на гостя. — Сожалею, что супруга моя уехала из дому раньше, чем я был оповещен о вашем визите, и не может приветствовать вас вместе со мной.
Борис помотал рукой в воздухе, дожевывая фаршированное яйцо.
— Ах, Ракоци, вы так и норовите выкинуть что-нибудь этакое, — объявил он сердито. — Держитесь запанибрата со слугами, носитесь со своей благоверной, позволяете ей выезжать. А ведь именно эти замашки и настраивают людей против вас. Ну скажите, что за дело вашей жене до тех, кто к вам ездит? И что за дело тому, кто к вам ездит, до вашей жены? Она ведь взросла на русских хлебах, а вы с ней цацкаетесь как с какой-то полячкой.
— Скорее уж как с итальянкой, — уточнил с легкой иронией Ракоци.
— Вот-вот. Именно это я и имею в виду. — Черные глаза Годунова раздраженно блеснули. — Вы суете всем в нос свой лоск, щеголяете западными манерами, а русскому человеку все это не по нутру. Мы — другие, мы не такие, как вы. Здесь Московия, Ракоци, а не Европа. Зарубите себе на носу: любой наш поступок освящен вековыми традициями, наши действия отнюдь не бессмысленны, как вам это кажется; мы, возможно, и увальни, и, медведи, но отнюдь не варвары и не дикари.
За последние три с половиной тысячи лет Ракоци доводилось слышать такие речи во многих странах и на множестве языков. Он давно научился с терпимостью относиться к подобным вспышкам патриотизма и потому совершенно спокойно заметил:
— Я, конечно, веду себя несколько странно с точки зрения ваших соотечественников, Борис Федорович, но отнюдь не с целью кого-либо этим обидеть. Я таков, каков есть, и не вижу смысла разыгрывать из себя кого-то еще. Ведь, подумайте сами, даже если мне удастся практически досконально перенять все ваши повадки, все равно своим меня тут никто не сочтет. К недовольству добавится лишь
