бы донести на него, если бы не считал превыше всего, кроме твердости в вере Христовой, служение долгу. Я ведь присягал когда-то на верность отцу твоему, великому государю всея Руси, — стало быть, эта присяга распространяется и на тебя, ибо ты теперь единственная опора отчизны. А потому с великой печалью спешу сообщить, что мой благодетель, благородный князь Анастасий Сергеевич Шуйский, забыл о честном служении тебе и отечеству во имя собственных честолюбивых стремлений и, если будет в том надобность, не раздумывая, посягнет и на твою жизнь.
Это верно, я слеп, но не глух, и Господь все еще поддерживает меня в добром здравии. Мой слух обострен настолько, что мне ведомо обо всем, что творится в доме моего покровителя, и события последнего года свидетельствуют о неуклонном схождении князя на кривые пути.
Началось с того, что к нему нет-нет да и стал захаживать его двоюродный брат Василий Андреевич, и из их разговоров я понял, что оба мечтают воссесть на твой трон, к чему ими прилагается немало усилий. Оба брата не в меру честолюбивы, хитры, оба пользуются услугами соглядатаев и других недостойных людишек, дабы окоротить в своих притязаниях других не менее ретиво стремящихся к власти бояр. Нередко они действуют один против другого, причем каждый надеется, что именно его поддержит семья, состоящая из столь же неугомонных и дерзостных в замыслах Шуйских.
Не могу даже счесть, сколь часто я просыпался среди ночи, дабы прислушаться к приглушенным переговорам Анастасия Сергеевича с его наймитами всех сортов и мастей и с ужасом для себя убедиться, что планы их заходят весьма и весьма далеко. В ночь, когда мне стало доподлинно ясно, что замышляется ни много ни мало как дворцовый переворот, я пал пред иконами на колени и смиренно просил Господа дать мне знак, что все это просто шутка, ошибка. Но никакого знака не получил.
И я словно прозрел! Я вдруг осознал, что Анастасий Сергеевич и впрямь — с помощью Василия Андреевича или без оной — вознамерился, батюшка, отобрать у тебя твой престол. Как ветеран многих битв и преданный родине воин, я не могу долее это скрывать и потому умоляю тебя, государь, установи за всеми Шуйскими постоянную слежку, дабы предотвратить несчастья, какие они могут навлечь на нашу многострадальную Русь. Они мечтают разграбить ее и растоптать, подобно монголам, и охотно будут способствовать нашествию любых иноземцев, лишь бы те возвеличили кого-то из них.
Ежедневно моля Господа явить тебе, Федор Иванович, свою милость, клянусь перед иконами, взирающими сейчас на меня, что все сказанное здесь истинно.
ГЛАВА 8
Лицо отца Погнера омрачилось, когда он взглянул на письмо, лежавшее на столе Годунова.
— Как вы смеете в чем-то меня обвинять, вы, русский варвар? — взорвался он, уже не заботясь о выборе выражений.
— Мы более неуклонно следуем христианскому учению, чем римляне, — возразил спокойно Борис. — Но в данном случае это несущественно. Мы здесь не для богословских споров. Нам предстоит раскрыть заговор.
— Это меня не касается, — отрезал иезуит. — Я нахожусь в этой Богом забытой стране по приказу короля Стефана Польского и государю вашему не служу.
— Как бы там ни было, — сказал Борис, игнорируя нелестный эпитет, каким католик осмелился наградить его родину, — заговор налицо, и, похоже, вы — его соучастник. — Он поворошил бумаги, разбросанные по столу. — Вот донесения, указующие на это. Они составлены под присягой, их представят царю, а он уж сам решит, что делать с вами. — Его тонкие губы презрительно искривились. — А пока я считаю необходимым довести до вашего сведения, что к королю Стефану направлен гонец с депешей, в которой подробно рассказано обо всем, что вы тут творили в последнее время. Надеюсь, он тоже сделает надлежащие выводы относительно вас.
— А этот гонец отправлен вместе с верховыми, погнавшимися за Ракоци? — язвительно поинтересовался отец Погнер. — Тогда дело затянется — те вряд ли станут спешить. — Он испустил скрипучий смешок, потом вкрадчиво осведомился: — Получены ли от них какие-либо известия? Пойман ваш друг-шарлатан или нет?
Борис по-прежнему пропускал колкости отца Погнера мимо ушей.
— У нас пока нет известий о местонахождении графа, — сказал он ровным тоном. — Но это не имеет значения. В напраслине, на него возведенной, повинны в огромной степени вы, за что вам придется ответить. Вы настраивали против этого достойного человека как своих подчиненных, так и многих именитых бояр, вы пользовались любой возможностью представить его действия в самом чудовищном свете, чем не только скомпрометировали польского короля, но и бросили тень на нашего почившего государя. — Годунов поднялся со стула и посмотрел отцу Погнеру прямо в глаза. — Такое не спускается никому. Благодарите судьбу, что вы польский посол и к тому же священнослужитель, иначе вас ожидало бы наказание гораздо более строгое, чем то, к какому был приговорен человек, которого вы оклеветали.
Отец Погнер кашлем прочистил горло и тоже встал, не сводя глаз с ненавистных ему азиатских черт сановного царедворца.
— Россия — страна суеверий и дикарей, — заявил он громогласно. — Вы называете себя христианами, но лишь для того, чтобы цивилизованная Европа поверила, будто ваш царь Иван являет собой нечто большее, чем варвар-завоеватель. Ваша Церковь гниет заживо, что доказало падение Константинополя. Господь послал своих ангелов защитить Папу и Рим, но вашего патриарха изгнали из града, где он сидел, и лишь из милости его теперь терпят в Иерусалиме. Вывод ясен всем, у кого имеется разум, а у вашего царя Федора мозгов не больше, чем у десятилетнего ребенка, и от него столько же проку!
Опешивший Годунов не знал, гневаться ему или смеяться. Уж не рехнулся ли старый дурень? Неужто не понимает, что подобные речи могут стоить ему головы?
— Зачем же вы сюда ехали, если так ненавидите нас? — спросил он с изумлением.
— По велению Господа, — объявил отец Погнер, и глаза его засияли. — Каждому из нас вышней волей даровано свое бремя. Церковь и король Стефан направили меня к вам к вящей славе Господней, и вот я тут. — Он истово перекрестился, явно любуясь собой. — Тем, на кого Господь уповает, посылаются наиболее трудные испытания. А потому мне и выпала честь служить Господу именно здесь — в дикой России, дабы возжечь в ней свет истинной веры.
— Свет истинной веры, — повторил задумчиво Годунов. — Только это, значит, вас и заботит? — Он приложил ко рту кончики пальцев и медленно выдохнул воздух сквозь сжатые губы. — Ну, и как же мне с вами прикажете быть? Вы полагаете, что Господь послал вас сюда, чтобы испытать вашу преданность? Однако кое-кому представляется, что вы просто шпионите тут. И Никита Романов, например, хочет выслать вас из страны — со всеми вашими сотоварищами. А Василию Шуйскому более желательно заключить вас в тюрьму. Но они не имеют таких полномочий, ибо не ведают вопросами, связанными с иностранцами. Зато ими ведаю я. — Он поднялся с места и встал у окна, глядя на царский терем, углом выступавший из-за соседних хором.
Лето было в разгаре, и июльское солнце словно бы подновило Кремль и Красную площадь. Краски дня сделались ярче, а купола собора Богоматери Заступницы празднично засверкали. Воздух полнился бодрым гомоном и густым рыночным духом.
Отец Погнер хотел было промолчать, но затем решительно поджал губы.
— Надо мною властны лишь Господь, Римская церковь и мой король. Вы и вам подобные мне не указ.
Если бы не новая дерзость, Годунов, возможно, и отпустил бы иезуита, но эта капля переполнила чашу. Он резко повернулся и прошел к письменному столу.
— Вижу, вы и дальше намерены уходить от ответов, но я найду способы их получить. А также
