Крушение власти и армии. (Февраль – сентябрь 1917 г.)

Параллельно с таким ростом расходов наблюдалось сильное понижение поступлений. Так, например, в первые же месяцы революции поступление поземельного налога упало на 32 %, городских недвижимых имуществ на 41 %, квартирного налога на 43 % и т. д.

Как результат внутренних нестроений наших, явились, вместе с тем, падение курса рубля и понижение русских ценностей за границей.[113]

Временное правительство в основу своей финансовой деятельности положило «переустройство финансовой системы на демократических началах, путем прямого обложения имущих классов» (обложение наследственное, военных сверхприбылей, поимущественное, подоходное и т. д.). Правительство не решалось только прибегнуть к средству, рекомендованному революционной демократией — принудительному займу или установлению «высокого единовременного поимущественного налога» — средству, имевшему некоторый привкус большевизма. Все эти справедливые налоги, проведенные в жизнь или проектированные, при всем их крайне высоком напряжении, не могли и в малой степени удовлетворить все возраставших требований. Министерство Бернацкого[114] в начале августа сочло себя вынужденным обратиться к усилению косвенного обложения и к некоторым монополиям (на чай, сахар, спички) — мерам, накладывающим платежные тяготы на массу населения и потому до крайности непопулярным.

Тем временем расходы росли чудовищно, доходы не поступали, «заем свободы» шел не совсем удачно, на внешние займы, ввиду общего состояния русского фронта, рассчитывать не приходилось. Кредитные операции (внутр., внешн. займы, краткосрочн. обяз. казначейства) дали за первую половину 1917 г. 9 % миллиардов; обыкновенные доходы предположены не более 5.800 миллион. Оставалось одно, освященное историческими традициями всех революционных эпох средство — печатный станок.

Выпуск кредитных билетов достиг размеров исключительных:

1/2 1914 г. — 1.425 миллион. рублей.

1915 г. — 2.612 миллион. рублей.

1916 г. — 3.488 миллион. рублей.

1/2 1917 г. — 3.990 миллион. рублей.

По балансу к июлю месяцу 1917 года сумма находившихся в обращении кредитных билетов достигала цифры в 13.916 миллионов рубл. (при обеспечении золотом в 1.293 миллиона), против 2 миллиардов, бывших до войны.

Четыре сменявшихся один за другим министра финансов[115] не могли ничего сделать, чтобы вывести страну из финансового тупика. Ибо для этого нужно было или пробуждение чувства государственности в народной массе, или такая мудрая и сильная власть, которая нанесла бы сокрушительный удар гибельным безгосударственным, эгоистичным стремлениям и той части буржуазии, которая строила свое благополучие на войне, разорении и крови народной, и той демократии, которая, по выражению Шингарева, «с такой суровостью, устами своих представителей в Государственной Думе, осуждала тот самый яд бумажных денег, который теперь полными чашами стала пить сама — в момент, когда явилась почти хозяином своей судьбы».

Глава XV Положение центральных держав к весне 1917 г.

Первым основным вопросом, который стал передо мной в Ставке, была задача фронта. Я не могу сказать, чтобы служба внешней тайной разведки давала нам очень широкое осведомление, тем более, что главная организация ее, находившаяся в Париже, пользовалась отрицательной репутацией. Тем не менее, при некотором содействии союзников, мы обладали достаточным знанием как общего, так и военного положения в стане наших врагов.

Это положение рисовалось нам далеко не в блестящем виде. Но я должен сказать откровенно, что действительность, обнаружившаяся теперь, превосходит все наши предположения, особенно по той картине положения Германии и союзных ей держав в 1917 г., которую дают Гинденбург и Людендорф.

Без сомнения, нелегко было положение и союзников, в особенности Франции, которая делала колоссальное напряжение, привлекая в ряды войск все способное носить оружие мужское население и мобилизуя почти всю свою промышленность. И в Англии, и во Франции чувствовалось большое моральное напряжение, и сильное расстройство всех экономических связей.

Но если союзники могли еще черпать большие людские запасы в своих колониях, из которых Англия, например, к весне 1917 года извлекла миллион человек, то Германия выкачала уже из своей страны все, что мог дать народ — все возрасты от 17 до 45 лет. Верховное командование ее, однако, не удовлетворялось этим и требовало всенародного ополчения от 15 до 60 лет — как для пополнения рядов, так и для службы и работ в тылу армии небоеспособных элементов, не исключая и женщин. Правительство не решалось на такой шаг, ввиду явной его непопулярности, и это обстоятельство вызвало острое трение между ним и командованием. С огромным напряжением и ценою ослабления своих кадров и запасов пополнений, немцы создали к весне новых 13 дивизий, а для работ использовали широко и беспощадно пленных, особенно русских, и население оккупированных стран. Все эти меры не изменили, однако, существенно соотношения сил, которые у Антанты превосходили приблизительно на 40 % численность армий центральных держав.

Промышленность в Германии испытывала жестокое потрясение.

Все фабрики и заводы, какие только могли быть использованы для военных целей, были мобилизованы, станки переделаны, изменено производство. Это обстоятельство, в связи с критическим недостатком сырья, вызвало в стране острую нужду в предметах первой необходимости. Струны очевидно были перетянуты, если командование в период наибольшей военной опасности сочло себя вынужденным вернуть частной промышленности несколько заводов и из строя — на заводы 125 тысяч квалифицированных рабочих. При таком полном напряжении, состязаться с противниками в отношении производства военных материалов Германия все же не могла. «Положение было невероятно трудно и почти безвыходно. Нечего было больше думать о наступлении. Надо было сохранить резервы для обороны» — говорит Людендорф.[116]

Но тяжелее всего отзывалась блокада, которой подвергли Германию державы Согласия. Все усилия немецкого правительства, практиков и ученых не приводили к желанным результатам. Хлеб и жиры заменялись суррогатами, рацион населения дошел до минимума, потребного для существования; не только в стране, но и в армии приходилось прибегать к суррогатам из соломы и древесины для питания лошадей, иногда и людей. Масса населения, особенно среднего класса, положительно умирала с голоду. «Голодная блокада, организованная нашими врагами, бросила нас не только в физические страдания, но и в моральное отчаяние»…[117]

В Австрии положение было не лучше: Галиция была разорена войной, двукратным переходом из рук в руки, беженством и болезнями. Венгрии хватало хлеба; она давала часть его армии, но в силу известного сепаратизма, препятствовала вывозу его в Австрию, в которой царил голод. Занятие в 1916 году Румынии с ее богатыми запасами, несомненно, умерило несколько кризис, но за дальностью расстояния и в силу расстроенного транспорта, могло оказать влияние нескоро, и далеко не в решающей степени.

«Вечное недоедание… создало упадок сил физических и нравственных и породило трусливое и истерическое настроение в немецком обществе».[118]

Неудивительно, что вся совокупность создавшейся обстановки вызвала большую усталость и потерю веры в победу у германского народа, правительства и армии.

Что касается австрийской армии, то она никогда не представляла из себя особенно серьезной силы, требовала постоянной подпорки со стороны немцев, и теперь могла рассыпаться в любой момент от одного оглушительного удара. Видный австрийский генерал фон Арц — далеко не пессимист — в начале апреля 1917 г. уверял, что «благодаря недостатку сырья и усталости войск, австрийская армия не может драться долее, чем до зимы».

Едва ли, кроме высшего германского командования, какие-либо широкие общественные и народные круги желали продолжения войны. Всю страну охватило страстное желание мира. Это желание, однако,