Впервые в своей недолгой судейской практике Лене предстояло вынести по-настоящему серьезное решение. Лишение родительских прав — это вам не возмещение ущерба за разбитую урну. Речь шла в самом буквальном смысле о человеческой жизни. От Лениного единоличного решения зависит, как эта самая жизнь повернется у Нины Ивановны Калмыковой и, что еще важнее, у ее сына Димы.
Лена физически ощущала свою ответственность за чужую жизнь. Ощущение было, будто что-то давит на плечи. От этого груза и плечи, и шея болели, а руки сводило.
Бабушка говорила, так бывает от нервов. То ли нервные окончания зажимает, то ли молочная кислота в мышечной ткани скапливается — Лена точно не помнила. Бабушка была медиком, все про это знала и очень хорошо объясняла.
Когда по молодости Лена переживала из-за экзамена, сидя до полночи над книжками, бабушка приносила ей чаю, а потом становилась за спиной и своими крепкими, несмотря на преклонный возраст, пальцами начинала разминать Лене одеревеневшие мышцы. И становилось легче. Боль уходила, Лена прекращала трястись и успокаивалась.
Теперь плечи ей размять было некому.
«Надо доехать до кладбища», — подумала Лена. К бабушке на могилу она выбиралась редко, не чаще двух раз в год. А в этом году вообще еще ни разу не была.
Лена натянула судейскую мантию, расправила топорщившиеся складки, вытащила пудреницу и попыталась рассмотреть себя в малюсеньком зеркале. Виден был только нос и кусочек щеки. Складок на мантии не видать было вовсе.
Она глянула на часы. Одиннадцать тридцать. Еще полчаса. Господи, что б уж эти полчаса поскорее прошли! Нет ничего хуже, чем ждать.
В дверь деликатно стукнули. На пороге появился Дима. В руках он нес небольшую красно-золотую жестяную банку.
— Елена Владимировна, это вам, чтобы не волноваться, — сообщил Дима и поставил жестянку на стол перед Леной.
В другое время она, пожалуй, стала бы на дыбы и принялась доказывать, что нервничать ей совершенно не с чего. Но не сегодня. Сегодня доказывать ничего не хотелось. Да и бесполезно. Дима — парень не только умный, но и внимательный. И прекрасно видит, что ее колотит. И печется о ее душевном состоянии. Кто и когда в последний раз о нем пекся? Нет ответа. Так что надо сказать Диме спасибо.
— Спасибо, Дим, — сказала Лена и придвинула к себе жестянку.
Банка была шестигранная, по красному полю летели золотые китайские драконы. Интересно, что он ей такое принес для успокоения и ясности сознания? По Лениным представлениям, в таких жестянках должен храниться опиум. Но чтобы Гарри Поттер притащил начальнице опиума покурить перед процессом… Маловероятно. Хотя Дима, как Лена неоднократно имела случай убедиться, вполне себе человек- сюрприз.
И все же: что в коробке?
Лена подняла крышку. Внутри были какие-то гранулы и травки.
— Успокаивающий сбор, — объяснил Гарри Поттер. — Там мелисса, валериана, шалфей, еще что-то… У меня мама его всегда пьет перед премьерой.
Димина мама была оперной певицей.
Лена ни Кармен, ни Тоску петь не собиралась, но сегодня и у нее в своем роде премьерное выступление. Первое по-настоящему серьезное дело. И, прими она неправильное решение, трагедия почище Кармен разыграется не на подмостках, а в жизни матери и сына Калмыковых.
— Помогает? — спросила Лена, нюхая сбор. Пахло хорошо — сеном, летом и немножко апельсиновыми корками.
— Мама говорит, что да, — сказал Дима. — Иначе я бы вам не предлагал. Сейчас заварю.
Дима сыпанул травок из жестянки в чашку и удалился.
Через пять минут он вернулся с чашкой, над которой плыл ароматный пар.
Неизвестно, подействовали эти травки, или Димина забота, или Ленины упражнения по аутотренингу (успокойся, ты судья, судья должен быть беспристрастным, успокойся, ты судья), но она действительно успокоилась. Просто вот вдруг взяло и отпустило. Откуда-то сверху на Лену снизошла железная уверенность, что она примет правильное решение. Потому что она судья и принимать правильные решения — ее прямая обязанность. А выполнять свои обязанности Лена Кузнецова умела. Через нервы, через не хочу, через не могу, больная, здоровая — не имеет значения.
Без десяти двенадцать Лена заперла кабинет и направилась к залу заседаний.
В дальнем конце коридора на стульчике сидела Калмыкова (Нина Ивановна). Надо отдать Нине Ивановне должное, по случаю судебного заседания она имела вид совершено монашеский: темненькое платьице, волосы в пучок, глаза в пол, горькая складка у губ. Хоть сейчас пиши с нее полотно «Горький труд одинокого материнства». Рядом с Калмыковой переминался с ноги на ногу какой-то неумытый тип с клочковатой бороденкой. Только крошек вчерашнего обеда и проса в этой бороденке не хватало, а так был бы вылитый профессор Выбегалло из романа братьев Стругацких.
Выбегалло был облачен в жеваный вельветовый пиджак и штаны, в которых при ближайшем рассмотрении смутно угадывались джинсы, однако наверняка сказать, были они в лучшие годы синими, черными или, напротив, цвета мокрого асфальта, возможным не представлялось. За долгие годы жизни штаны эти, похоже, ни разу не столкнулись с такими благами цивилизации, как стиральный порошок и горячая вода.
От Выбегаллы волнами расходился сложный аромат немытого тела, табачного дыма и лука, которым оно, Выбегалло, по всей видимости, завтракало. Особый изыск этому букету придавала парфюмерная нота — судя по запаху, Выбегалло пользовался одеколоном «Тройной».
Он что-то втолковывал Калмыковой, тряс бороденкой, притопывал для убедительности обутой в грязный туристский ботинок ногой. С ботинка во все стороны летели комья свежей грязи. В сущности, весь путь Выбегаллы по судейскому коридору можно было проследить по этим самым комьям, которые он щедро рассыпал за собой.
Проходя мимо этой парочки, Лена услышала, как Выбегалло поучает Калмыкову:
— Вы, Нина Ивановна, ничего не говорите, предоставьте все мне. Я на таких делах собаку съел, я от их обвинений камня на камне не оставлю, мы так дело повернем, что у вас еще извинения просить будут и компенсацию выплачивать за причиненный моральный вред. Главное, молчите. В крайнем случае — опровергайте.
Калмыкова закивала, — кажется, она была не против молчать, а если что — то и опровергать.
Завидев Лену, Выбегалло заволновался и вприпрыжку кинулся за ней.
— Вы судья Кузнецова?! Меня зовут Всеволод Аристархович. Я представляю правозащитную организацию «Свободный мир» и буду отстаивать интересы гражданки Калмыковой на судебном разбирательстве, вот доверенность, извольте ознакомиться. Я располагаю железными аргументами в пользу этой героической одинокой матери!
Выбегалло вцепился в рукав ее мантии. Лену окатила новая волна исходящих от него ароматов.
Она аккуратно освободила рукав.
— Я вас поняла. Но до начала разбирательства еще десять минут. Встретимся в зале заседаний. Там вы изложите мне все свои аргументы.
— Бесспорно, встретимся, бесспорно, — затараторил Выбегалло. — Но я хотел бы загодя, так сказать, обозначить нашу позицию.
— Вы непосредственно в коридоре желаете ее обозначить? Или все же отложите до того, как вас вызовут в зал? — поинтересовалась Лена.
— Место не имеет значения! — заявил Выбегалло. И направился за Леной в сторону дамской уборной.
«Интересно, — подумала она. — В туалет он тоже за мной потащится озвучивать свою позицию? Или все же останется снаружи?»
Однако Выбегалло был настроен решительно, и дверь с изображением девочки его не остановила. Он таки вперся в уборную, встал перед умывальником и совсем было собрался двинуть речь. Но тут вошли две
