Когда до меня дошло, о чем речь, во мне зажглась безумная надежда, но я тут же вспомнила, как Харди раз за разом выныривал на поверхность, а потом окончательно скрылся из виду. Перед глазами маячило его изможденное лицо в потоках черной воды. Душу мне сковало холодом; если бы мистер Харди воскрес из мертвых, я бы этого не пережила.
— Такое вполне возможно, — продолжил мистер Гловер. — В Нью-Йорке обнаружились ценности, имеющие отношение к «Императрице Александре». Пока это лишь предположение, но мистер Райхманн поручил мне перепроверить все сведения.
— Если Харди выжил, — сказала я, — вряд ли ему захочется проявить великодушие. Не думаю, что он придет в суд и скажет: «Наперекор всему я жив — значит, преступления не было. Отпустите этих женщин».
— Да, такое маловероятно, — сказал мистер Гловер, — но от него и не потребуется явка в суд. Самого факта, что он жив, будет достаточно.
— Видимо, в таком случае наше обвинение переквалифицируют в покушение на убийство, — предположила я. — Какой за это полагается срок? И между прочим, не привлекут ли к ответственности самого мистера Харди? Судья однозначно дал понять, что член экипажа не должен побуждать пассажиров добровольно бросаться за борт.
Я умолчала о том, что у Харди бешеный нрав, как нельзя более полезный в минуты смертельной опасности, но совершенно неприемлемый в цивилизованных отношениях. Умолчала, что он покровительствует тем, кто ему подчиняется, но без колебаний убьет любого противника и что мы давно разорвали те узы, которые обеспечивали нам его покровительство. Вслух я лишь предположила, что у него, вероятно, будет иная и, скорее всего, лживая версия о судьбах кое-кого из погибших.
— Не стоит особо усердствовать в розысках, — заключила я, дрожа от озноба. — В конце-то концов, мы действительно выбросили его из шлюпки.
— Да, с этим не поспоришь, — сказал мистер Гловер, обеспокоенно глядя на меня.
Я не могла унять дрожь, а мистер Гловер не знал, как мне помочь; тогда я сказала:
— Хотя у меня нет ни малейшего желания видеть мистера Харди, будем все же надеяться, что он жив.
Мне показалось, эти слова были для Гловера как бальзам. Будь Харди жив, это означало бы, что я не убийца, а мистеру Гловеру, как подсказывал мне внутренний голос, претило думать, что руки у меня по локоть в крови. Еще утром я подумывала о том, чтобы попросить его разыскать адрес Фелисити Клоуз и отвезти ей мое письмо, но потом отказалась от этой мысли. Я собиралась ей объяснить, что по-настоящему любила Генри; пусть на первых порах меня привлекала его обеспеченность, но я любила Генри всем сердцем. Мне хотелось рассказать ей об этом не из бахвальства, а просто в память о Генри. Но интуиция всегда мне подсказывает, где можно выговориться, а где лучше придержать язык, поэтому я впоследствии порвала и выбросила написанное письмо, а в беседе с Гловером даже не упомянула Фелисити. Вместо этого я убежденно повторила: «Будем надеяться, что мистер Харди жив!» после чего Гловер без содрогания положил руку мне на локоть.
На следующий день в тюрьму приехал мистер Райхманн, чтобы задать мне пару вопросов. Он хотел уточнить, действительно ли я помогала столкнуть мистера Харди за борт, и если так, то в какой момент на это решилась. Пожалуй, да, помогала, выдавила я. И спросила, прочел ли он «дневник», полученный от меня дней десять назад; Райхманн ответил утвердительно, однако попросил вновь прокрутить в памяти все обстоятельства того рокового дня, чтобы он мог окончательно разобраться, кому я хотела помочь, пробираясь на корму, — Ханне или мистеру Харди.
— Очевидно, вы поднялись со своего места, чтобы вступиться за человека, к которому испытывали уважение и благодарность: как-никак он спас вам жизнь. А мистер Харди, судя по всему, этого не понял, бросился на вас с кулаками, и вам уже не оставалось ничего другого, кроме как принять сторону Ханны.
— Да, действительно, пробираясь на корму, я еще не понимала, что буду делать.
— То есть вы двигались машинально, как будто не могли ослушаться приказа?
— Не совсем так. Помню, в тот момент я лихорадочно соображала, как правильнее поступить.
— Значит, у вас было намерение поступить правильно.
— Да! У меня было намерение помочь тому, кто…
Я умолкла, боясь показаться вероломной: ведь у меня было намерение помочь тому, кто окажется сильнее. Но тут я поймала на себе изумленный, пристальный взгляд мистера Харди — и сообразила, что он уже подсказал мне ответ на свой вопрос и не понимает, почему меня ставят в тупик самые элементарные вещи. Когда я так резко осеклась, у него на лице мелькнула тень раздражения. Но я не могла решить, что именно его раздосадовало: мое недомыслие и непонимание линии защиты или же нежелание говорить ему правду. Видимо, наша встреча затянулась, потому что мистер Райхманн вытащил из кармана часы и заявил, что опаздывает на встречу с другим клиентом.
— Мы должны более рационально использовать время, — сказал он, совсем как доктор Коул, что в свою очередь разозлило меня: доктора Коула я терпеть не могла, а мистер Райхманн с недавних пор вызывал у меня неподдельное восхищение. — Подумайте до завтра, — продолжил он. — Полагаю, надо делать упор на то, что вы не желали зла мистеру Харди и заняли сторону Ханны лишь в самый последний момент. Если так, хорошо бы обсудить это до утреннего заседания. Завтра нам предстоит заявить свои основания против обвинения. Ваши сообвиняемые планируют заявить о самообороне, а это значит, что они признают себя виновными в убийстве, но настаивают, что мотивом к убийству послужила угроза их жизни, а также жизни других пассажиров. Вы должны выбрать, на что делать ставку — на самооборону или на полную непричастность. Обсудим это завтра утром, перед началом заседания.
Ночью я металась без сна, снова и снова прокручивая в уме события того дня в поисках забытых подробностей и новых толкований. Безусловно, у Ханны и миссис Грант было намерение убить мистера Харди. А относительно их заявления о том, что он подвергал опасности всех остальных, могу сказать одно: других аргументов у них попросту не было. Была ли в этом доля истины? Мы действительно подвергались смертельной опасности, но разве причиной тому стали действия мистера Харди? По-моему, на шлюпке действительно возникла взрывоопасная ситуация, когда женщины противопоставили себя мистеру Харди, но разве это его вина, а не вина тех двоих, которые пошли ему наперекор? Если же вина действительно лежит на Ханне и миссис Грант, что они должны были делать: безучастно сидеть в шлюпке и выполнять приказы, не имея права голоса в вопросах нашего спасения? Но в конце-то концов, мне сейчас нужно было думать не об этом. Мне предстояло решить, чт
«Где же мой адвокат?» — теребила я надзирательницу, а та невозмутимо отвечала мне с ирландским выговором: «Никуда он не денется. Я его знаю: мистер Райхманн — человек надежный». Когда он наконец появился, я проглотила нарастающую злость и только спросила:
— С вами все в порядке? Я уж беспокоилась, что вы попали в аварию!
Он сиял улыбкой, ничем не выдавая вчерашних сомнений.
— Не волнуйтесь, заседание перенесено на двенадцать, — сообщил он, опуская свой кейс на пол.
Вообще говоря, о таких вещах полагается предупреждать заранее, но мое облегчение было так велико, что я вскоре забыла о своих обидах. Надзирательница отошла в сторону, оставив нас с ним сидеть на скамейке, и он спросил: «Вы обдумали то, что я вам говорил?» — и его тон опять подсказывал, что на этот вопрос есть правильный ответ, но я на мгновение смешалась. В итоге я сказала ему правду, отчаянно надеясь, что не обманула его ожиданий. Заглядывая ему в глаза, в которых теперь не сквозило ни тени насмешки, а лишь темнела глубокая, потаенная тревога, я выговорила:
— Направляясь к Ханне и мистеру Харди, я не сразу решила, как поступить. Видимо, я выбирала такой способ действия, который восстановил бы прежнюю атмосферу, царившую на шлюпке до того, как миссис Грант задалась целью доказать всем некую вину мистера Харди. С моей стороны это, конечно, было безрассудством: я не чета этим людям и при всем желании не смогла бы устранить раскол, поставивший под
