знаю, верно это или нет, но, услышав такое из его уст, я почувствовала прилив сил — это ли не свидетельство могущества слов?
Через день мистер Синклер снова затронул ту же тему, как будто наш разговор не прерывался, хотя за это время много чего произошло, включая историю с Ребеккой Фрост.
— Но, Грейс, — сказал он, — если вы настолько превосходите независимостью характера свою сестру, зачем вам понадобился Генри?
К мистеру Синклеру я всегда относилась с глубочайшим уважением, считая его другом и наставником: все, что он говорил мне до этого, указывало на его доброжелательность. Теперь у меня возникло ощущение, будто он что-то заподозрил, хотя, как мне казалось, оснований для этого не было.
— Я люблю Генри, — сказала я. — Уверена, что по обе стороны этой разделительной черты есть место любви и единению. — Эту мысль я хотела подчеркнуть особо, но мне не всегда удается быстро подобрать нужные слова, и я на минуту задумалась. — Не думаю, что сильная личность непременно должна противостоять судьбе в одиночку.
— Не спорю. Но согласитесь: человек обнажает свою истинную сущность лишь в одиночестве, причем в непростых обстоятельствах.
— А сейчас, по-вашему, обстоятельства простые? — с легкой иронией спросила я, и он ответил, что обстоятельства достаточно сложные.
Я в смущении потупилась, а подняв голову, с удивлением обнаружила, что Ханна смотрит на меня упор. Меня бросило в жар, потом в холод, и я почти забыла о мистере Синклере, который тоже на меня смотрел — по-видимому, не без доброжелательности, — но взгляд Ханны меня не на шутку встревожил, и я забормотала, что намного уступаю мистеру Синклеру в красноречии, но очень ценю, когда он пытается придать моим мыслям стройность.
— Всем нам сейчас непросто, мистер Синклер, — сказала я. — Могу только надеяться, что моя истинная сущность, которая, несомненно, уже полностью обнажена, заслуживает вашего одобрения.
Правда, в тот день я меньше всего думала о том, чтобы снискать его одобрение.
Ханна весь вечер не отрывала от меня взгляда, а один раз произнесла «Грейс». Только это слово — мое имя — без какого бы то ни было сообщения, просто «Грейс».
Однако на пакетботе я вместе со всеми благодарила Бога и просила спасти Генри так же, как Он спас меня. Со временем мы набрались сил, и в последний вечер перед прибытием в Бостон Изабелла настояла на том, чтобы вместо обычной молитвы мы помянули священника и мистера Синклера, добровольно отдавших свои жизни во имя нашего спасения. В память о священнике все хором произнесли «Переход через Чермное море»: он разучил с нами эти строки — казалось, целую вечность назад, — чтобы мы продекламировали их в день спасения. Мне запомнилось: «От дуновения Твоего расступились воды, влага стала как стена, огустели пучины в сердце моря». По-моему, это сказание очень близко к тому, что мы пережили; хорошо, что Изабелла нам его напомнила. На пакетботе было еще десять пассажиров; они окружили нас плотным кольцом и, вероятно, приняли нашу декламацию за кровавый и фанатичный рассказ о том, как Бог спас Моисея и израильтян, утопив остальных. Но, на мой взгляд, в природе человека заложено ощущение собственной исключительности, и в этом мы ничем не отличались от израильтян.
Земля чудесным образом поднялась из воды; все пассажиры сгрудились у борта, а я помедлила, размышляя, будут ли меня встречать. Капитан пакетбота все время поддерживал связь с береговыми властями, и мы уже знали, кто выжил в кораблекрушении. Мать Мэри-Энн спасли за две недели до нас; имена Генри Винтера и Брайана Блейка в списках не значились. И все же я, вопреки здравому смыслу, надеялась, что Генри ждет меня на берегу.
Акватория порта казалась зеленовато-синей; поначалу ее скрывала прозрачная дымка. Потом зеленоватая синева впустила в себя другие цвета: красный маяк, живописные катера на рейде. Вокруг раздавались возгласы «Слава богу!», а миссис Маккейн, поспешившая мимо меня к борту, закричала: «Цивилизация, наконец-то!» Однако для меня за этим словом стоял не уклад общества и не триумф культуры. Я видела что-то более исконное и необъяснимое: не море и сушу, даже не жизнь и смерть, а нечто лежащее за пределами того и другого. Возможно, так подействовали на меня дурные предчувствия, а может, просто бередили душу тревожные сомнения: примут меня родственники Генри или оттолкнут? Если не примут, где я буду жить? В случае чего можно было, конечно, вернуться в мансарду, которую снимали мы с матерью, и хотя эта мысль повергла меня в уныние, я напомнила себе, что как-никак осталась в живых, а жизнь дает надежду. Правда, мне всегда казалось, что надежда — это удел слабых, какая-то жалкая покорность или закоснелая отрешенность; и, глядя, как расстилается перед нами берег, словно Моисеева Земля обетованная, я дала себе зарок не поддаваться слабости. Нам объявили, что сразу по прибытии всех отвезут в гостиницу, где желающие смогут получить первую врачебную помощь; я подумала, что через день-другой, независимо ни от чего, сама решу, куда мне податься и как жить дальше.
На причал Бостонской гавани я спускалась последней. Сначала мне показалось, что серые, видавшие непогоду сходни качаются на волнах у меня под ногами в точности как дно шлюпки, — так мы отвыкли от твердой поверхности. Мои спутники тоже выглядели комично, балансируя на спуске, и мы хохотали оттого, что оказались совершенно не готовы к долгожданному возвращению. На середине трапа я остановилась, чтобы оглянуться на сверкающую лагуну. Надо мной, у самого борта, стоял капитан пакетбота, ненадолго отвлекшийся и от своего экипажа, и от насущных дел. Подбоченившись, он щурился от утреннего солнца, золотыми потоками лившегося сквозь облака, и смотрел на нас — вернее, как мне хотелось думать, на меня. Мы встретились глазами, и я увидела в нем мистера Харди, несмотря на полное отсутствие внешнего сходства. Харди был худ и черноволос, а капитан пакетбота — крепок, высок ростом, не чужд основательности и предупредительности, совершенно несвойственных мистеру Харди. Ни он, ни я не отводили взгляда. Я слегка подняла руку, он ответил тем же, а потом козырнул мне на прощанье. Точно такой жест мистер Харди адресовал Генри в день катастрофы; Генри остановил его на палубе и завел какой-то разговор. Слов я не слышала, но поняла, что они заключили сделку, потому что на лице у Генри застыла сосредоточенность, какую он проявлял в лондонских магазинах, покупая мне безвозвратно утерянные ныне украшения и наряды. Затем Генри попятился назад и слегка поднял руку — в точности как я сейчас, а мистер Харди сделал прощальный жест одной рукой, сунув другую за отворот бушлата. Форменные золотые пуговицы сверкали на солнце. Матросская бескозырка плотно облегала голову. Гладко выбритые щеки уже тогда были впалыми, а взгляд глубоко посаженных карих глаз оставался непроницаемым.
Я кивнула. Капитан пакетбота еле заметно кивнул в ответ, и больше я его не видела. Мы отвернулись друг от друга, и я продолжила спуск по трапу такими же нетвердыми шагами, как и остальные. Но, сойдя с причала и ступив на твердую почву, я больше не спотыкалась и, хотя меня никто не встретил, уверенно шагнула навстречу неизвестности.
Эпилог
Оправдательный вердикт не решил всех проблем; тем не менее полагаю, что у миссис Грант и Ханны положение куда хуже, так как приговор им смягчили до пожизненного заключения. Доктор Коул посоветовал расширить составленные мною для защиты «дневники», сказав, что мне необходима психологическая реабилитация.
— Сколько раз вам повторять: у меня нет чувства вины! — воскликнула я, порядком разозлившись на доброхота-врача.
Конечно, есть вещи, которые хотелось бы вычеркнуть из памяти, но стоит ли мысленно возвращаться к ним снова и снова? Дорого бы я дала, чтобы забыть, например, оглушительный рев ветра и волн, жалкое хлюпанье — плюх-плюх-шпох — деревянного днища среди величественных просторов моря, бесполезные взмахи длинных весел, от которых шлюпка даже не двигалась с места, черно-зеленую бездну, день за днем грозившую нас поглотить. Забыть, как распускались веером по воде волосы Ребекки перед ее погружением в воду и как я облегченно вздохнула, убедившись, что она больше не всплывет. А самое главное — забыть свое собственное искушение воспротивиться судьбе, забыть, как невыносимо-мертвенным грузом лежала у меня на коленях миссис Флеминг, а затем и Мэри-Энн. Ханна и миссис Грант сумели, по крайней мере, что-то
