— Нарисую.
— Рисуй.
Косарь быстро поменял диски, объяснив на ходу:
— Тут у меня трассирующие. — И, прицелившись, дал короткую очередь. Оранжевыми шмелями пули помчались вдаль, но до колонны не долетели. Отрикошетив от дорожного покрытия, исчезли в пасмурном небе. Пулеметчик слегка качнул ствол чуть вверх, и вторая стайка оранжевых шмелей вонзилась в радиатор головной машины. Суслики-комочки — врассыпную.
— Ага! Забегали!
— Рисуй дальше! — входил в азарт Кургин.
Короткими, жалящими очередями Косарь выпустил полдиска. Над радиатором далекой машины весело заплясало пламя.
— Ну вот!..
Словно в отместку, прямо над головой, послышался нарастающий шелест — знакомый пугающий звук. Мина разорвалась на крутом склоне, градом посыпалась гранитная крошка. Вторая разворотила бруствер. Здесь одно спасение — дот. И бойцы, оставив траншею, бросились под его бетонную крышу. Мины ложились кучно. Две или три — было слышно — угодили в бетон. Немецким минометчикам в меткости отказать было нельзя. Цель они накрыли почти без пристрелки.
В доте стало тесно. С каждым взрывом тротиловый дым все туже пеленал высоту. От него до тошноты горчило. Люди кашляли, выглядывали из дверного проема, хватая воздух. Кто-то, не добежав, остался лежать на дне траншеи. После каждого нового взрыва его все больше засыпало крошкой. Не дождавшись конца обстрела, к нему пополз Гулин.
А в доте звонил телефон.
На этот раз лейтенант Лобода вызывал Колосова — посоветоваться по срочному делу.
— У меня пленный, — докладывал он.
— Знаю… Он что — желает дать показания?
— Наоборот!.. Нас обстреливают, а он на губной гармошке марши…
Сообщение командира взвода и рассмешило и раздосадовало: нашел время о чем докладывать!
— Как быть, товарищ политрук? — домогался Лобода. — Вы имейте в виду, мы у себя фашистской пропаганды не потерпим!
— Потерпите. Вот наши ударят, а вы послушайте, о чем он вам тогда запоет.
— Можно, мы отберем гармошку? Чтоб не издевался…
Вскоре фашисты перенесли огонь на нижний дот. Но били аккуратно, щадя свой бронетранспортер. Дот — укрытие надежное, только всех бойцов он вместить не смог. А мины рвались не столько на земле, сколько на соснах, и в открытой траншее не было от них спасения, как от шрапнели.
Лейтенант Лобода успокоился ненадолго. Он опять звонил, но на этот раз докладывал уже по другому поводу:
— Жду атаки. Вижу немцев. Много…
По узлу вела огонь по крайней мере минометная батарея. Это была самая обычная артподготовка. Минут через десять обстрел прекратился, и первая цепь атакующих показалась в отдалении. Треск автоматных очередей слился в густую барабанную дробь. Им дружно ответили наши «Дегтяревы».
— Чивадзе! — Кургин позвал разведчика. — Передайте Лукашевичу: вывести подвижную группу к дороге. Пока тут немцы атакуют, пусть он ударит по колонне.
Встреченные огнем ручных пулеметов, фашисты повторили минометный обстрел. А когда снова наступило короткое затишье, Лобода срывающимся от волнения голосом доложил:
— Двенадцать раненых, четверо убитых. Из моего взвода Божко, Васюков, Охрименко. Убит Бугаев — из управления.
Бойца Бугаева в отряде знали все. У него была эффектная внешность: не по годам коренаст, с широким, как расплющенная ложка, носом и темными курчавыми волосами. Вдобавок — смуглый до черноты. Еще сегодня он хвалился: «После войны подамся в артисты. Если меня чуть подкрасить, сойду за негра».
Не успел Бугаев стать артистом, не сыграл роли ни Отелло, ни дяди Тома… И Охрименко его уже не размалюет. Нет бойца!
Стрельба слышалась отовсюду. Короткими очередями татакали ручные пулеметы. «Наши», — безошибочно определял политрук. У лейтенанта Лободы — толковые ребята: Сабиров, Горячий, Задорин. Собственно, они в армию пришли уже ворошиловскими стрелками. Но лучше всех, пожалуй, работал на ручном пулемете Божко, сын черниговского портного. Его друг и земляк Давыденко, теперь уже тоже убитый, не без зависти говорил: «Тебе бы, Вася, пуговицы пришивать: четыре пули — четыре дырки».
Стреляли со склона высоты, где в землянках лежали раненые. Оттуда просматривалась просека: по ней зимой вывозили к дороге кругляк. За лето просека успела зарасти осинником, а там, где его не было, желтела песчаная промоина. Когда на нее выскакивали немцы, бойцы Лукашевича, засев за гранитными валунами, сажали их на мушку. На промоине уже лежало несколько трупов, и фашисты их не пытались даже оттаскивать.
Молчала только дальняя высота, приютившая в своих расщелинах полнокровный взвод сержанта Амирханова. Кургин послал туда связного Карпеца, чтоб тот строго-настрого предупредил командира не обнаруживать себя до последней возможности. На резерв — взвод Амирханова — возлагались особые надежды: завтра, когда наши перейдут в наступление, этот взвод перекроет фашистам дорогу.
«Наше дело, — рассуждал лейтенант Кургин, — не дать противнику отойти. Окружил — уничтожь. И так — везде. Великое дело — наступление: простор для инициативы…»
20
Сейчас наступали немцы. Около нижнего дота стрельба усиливалась. Кургин требовал докладов. Сначала отвечал командир взвода, но когда треск автоматных очередей вплотную приблизился к доту, отозвался кто-то из бойцов:
— У нас контратака… Немцы в траншее!.. — и бросил трубку. Отвечал Шабанов или Метченко. Когда отвечали, отчетливо выделялся сильный, вибрирующий звук мембраны. Кургин догадался: работал пулемет, и пулеметчику, конечно, сейчас было не до разговора.
— Я — в нижний дот, — сказал политрук Кургину. — Доложу по телефону, — и, найдя глазами разведчика, наблюдавшего за ходом боя, позвал: — Пойдемте.
Выбираясь из траншеи, Гулин остановился около убитого бойца, высвободил из его оцепеневших рук еще теплый от стрельбы карабин, передал политруку:
— Возьмите. На всякий случай.
Тут же на грязном носовом платке лежали четыре обоймы с патронами. Гулин сунул их вместе с платком себе в карман. Пуля попала бойцу под правый глаз, исказила юное безусое лицо со следами комариных укусов. Голубые широко распахнутые глаза убитого еще смотрели осмысленно и сосредоточенно. Они и мертвые, казалось, все видели.
— Это, товарищ политрук, Хахалкин, — объяснил Гулин. — Ну тот, который на дне реки поймал нашего радиста Шумейко, — и скорбно усмехнулся: — Если б не он, Зудину некого было пилить…
«Шумейко тонул с передатчиком, — вспомнил политрук. — Откуда Хахалкину было знать, что за спиной радиста не вещмешок с продуктами, а часть аппарата, без которого рация — не рация». Теперь уже не выяснить, кто из них сбросил вещмешок — Шумейко или Хахалкин…
Пока спускались по изрытому еще дымящимися воронками откосу, политрук и Гулин искровенили руки, изодрали локти и колени. Не камень, а наждак. Под ногами одна за другой тюкнули несколько пуль. Пришлось отползти за валун, осмотреться.
Огрызался бронетранспортер. Фашист почему-то стрелял только в одном секторе — от срубленного леса, где, в предсмертной судороге задрав копыта, лежали побитые лошади, до горы, на склоне которой, как огромный из алюминия барельеф, выделялся верхний дот. Наметанным глазом Гулин увидел и другое, что
