Под влиянием комбата Павел держал в голове цифры за взвод, роту, батальон, полк. За этими цифрами видел своих товарищей, черные дымы горящих танков, обугленные трупы фашистов, и по оврагам ряды носилок, белых от бинтов и красных от крови.
— Мы такие уравнения решаем, — говорил капитан Хорин, — какие не снились ни Абелю, ни Галуа, знаменитым математикам, не говоря уже о Диофанте — был такой мудрец в древности.
— А я просто воюю, товарищ капитан, жгу танки, — отвечал ему Павел.
— Это и есть наша алгебра… После войны уточнят, пересчитают… — И со вздохом однажды вдруг вымолвил: — Только чтоб за цифрами людей не забыли… Кто войну эту выдюжит…
Горькая побывка
Дивизия, прорвавшись через Львов и не потеряв ни одной машины, соединилась с войсками фронта. Танкисты наконец-то получили передышку. Это было под Проскуровом, в родных местах Павла.
Тоской по дому щемило сердце: завтра-послезавтра и эти края будут оставлены… Лейтенант не выдержал, обратился к командиру полка Егорову:
— Товарищ капитан, отсюда недалеко Стуфченцы, мое село. Если отпустите, к вечеру вернусь.
— У тебя там кто?
— Мать.
Пошли к комдиву. Полковник Пушкин распорядился выписать отпускной на одни сутки. Собрали отпускника скоро. Вещмешок нагрузили гостинцами: сахаром и консервами. Егоров приказал взять автомат и две «лимонки»: как-никак фронт был рядом. Кто-то предложил шашку — для форсу. Павел взял, памятуя, что еще в детстве мечтал пройтись по селу с кавалерийской шашкой на боку и чтоб на сапогах сияли шпоры, как солнце. Шпор не нашлось, да и ни к чему они танкисту. Впрочем, как и шашка…
Попутная полуторка подбросила счастливого лейтенанта прямо к отцовской хате. Пыльный и веселый, гремя шашкой, вбежал во двор.
— Мамо!
В ответ — тишина. Сердце замерло, словно остановилось. Первое, что пришло в голову: мать эвакуировалась. Но почему же тогда дверь не заперта? Придерживая шашку, осторожно шагнул через порог. В сенцах знакомо пахло старым сеном и мышами. Павел потянул на себя перекошенную дверь, вошел в хату.
— Мамо!
Мать лежала в постели. Она силилась подняться — и не могла. На ее темном, изможденном лице радостно вспыхнули такие же, как и у Павла, черные глаза. Улыбнулась, как может улыбаться только мать.
— Пашуня!
Хоть и не видела его в военной форме — узнала сразу.
— Живой?
— Как видишь.
— А в селе говорят, Красная Армия уже все…
— Мы, мамо, только начинаем, — сказал Павел. — А вот что с тобой? Тебе плохо?
— Ногу переехало. Телегой.
Мать пыталась показать, где у нее лежит паляница, где сало, — сын с дороги, небось проголодался. А он, попив колодезной воды, достал из вещмешка гостинцы. Не заметил, как за разговором сомкнулись веки.
С самого начала войны спать доводилось не больше двух-трех часов в сутки, да и то в танке или под танком. А тут — родная хата, домотканое рядно, пуховая подушка, хмельной запах домашнего хлеба.
Проснулся на закате солнца. Выглянул в окно. Все было необычно. Не грохотали дизеля. Не стреляли пушки. На выгоне паслись гуси. Привязанный к колышку, мычал белолобый теленок. Над сараем, над своим гнездом, медленно кружил аист…
За два года службы Павел привык держать в памяти всю планету. Везде была война. Еще утром читал ночной выпуск «Красноармейского слова». Дивизионка писала, что лейтенант Савельев, возглавлявший группу разведчиков, захватил в плен немецкого ефрейтора Людвига Штимлера.
На допросе пленный рассказал, что их дивизия сформирована из охранных отрядов нацистской партии. Дивизия участвовала в боях во Франции и Греции и предназначается для решающего удара на одном из главных направлений восточного фронта.
Павел видел, как три дня назад разведчики вели этого гитлеровца. Около КВ фашист замедлил шаг и, как показалось Павлу, съежился, словно уменьшился в размерах: такую машину он, наверное, видел впервые…
В Стуфченцах заходило солнце. Как до войны. Во дворе на скамейке под яблоней собрались сельчане. Павел догадался: его дожидаются. Война уже коснулась каждого. Ровесники Павла ушли на фронт. Каждый день колхозники отправляли подводы — вывозили зерно на станцию.
На стуфченские поля, как лоскутья копоти, падали с неба фашистские листовки. Их, конечно, читали. Поэтому спрашивали у лейтенанта-земляка: неужели фашист одолеет?
— Кто это вам сказал?
— Мужики.
— Может, кулаки?
— Их родичи. Сами куркули — те на Соловках.
— Вот видите! — заметил Павел. — Если бы кулаков не раскулачили, они бы не только разносили слухи.
— А стреляли бы в спину, — уточняли соседи, — и нашей армии и нашей власти.
Павел жалел, что не было рядом политрука. Вот бы порадовался за молодого агитатора!
— Красную Армию фашист не одолеет, — убежденно говорил Павел, чувствуя, что земляки ему верят.
И вдруг — голос:
— Но вы же отступаете?
— Отходим… С боями. Своего слова еще не сказали наши главные силы…
Люди настороженно молчали. Поверили или не поверили? В дверях показалась мать. Придерживаясь за косяк, упрекнула соседей:
— Сын с дороги, а вы, наче зроду не бачилы…
Покашливая, сельчане начали виновато расходиться.
Вскоре остался один, немолодой уже, с глубокими залысинами, по виду то ли учитель, что ли агроном. У Павла память цепкая: что-то не встречал он его ни в Стуфченцах, ни в райцентре. Из приезжих, видать. Человеку хотелось поговорить наедине. Ну что ж, без свидетелей, так без свидетелей… Щуря холодноватые глаза, собеседник угодливо качнулся:
— Хорошо вы сказали о Красной Армии. Свое учреждение уважать надо. И все же… — незнакомец взглянул на Павла как на непонятливого ученика, — реальный перевес на стороне Гитлера. Или, может, у вас другие аргументы?
Павел не ошибся: это не колхозник. А кто же?
— Аргумент один, — строго ответил он, — на нашем направлении враг превосходит численностью техники. Но это превосходство временное.
— А в Белоруссии? В Прибалтике? В Молдавии?
Павел едко усмехнулся:
— Откуда это вам все известно?
— Оттуда. — Незнакомец показал в небо и тут же перевел на другое: — Был бы жив твой отец, он бы тебе посоветовал остаться дома.
— Вы знали моего отца?
— Знал… Он так любил своего единственного сына! И мать… Ей без тебя тяжко…
