Ягодкин, Заволока…»
«На базу доставлена болгарская подпольщица Иванка. Потеряла много крови. Необходимо переливание. По группе крови подходят старпом старший лейтенант Петр Долголенко, штурман лейтенант Славин, гидроакустик Левин, торпедист Заволока».
Дальше в рукописи были строки, сделанные позже, по всей вероятности, в конце войны.
«Летом 1944 года приняли на борт группу партизанских руководителей Болгарии с заданием высадить в районе мыса Емине. Высадка на рассвете без подстраховки с берега. Перед минным заграждением лодка всплыла. Ночь темная. На юго-западе зарево пожара.
Моторку повели Заволока и Лукаш. Они захватили с собой ручной пулемет Дегтярева и две гранаты. Мы погрузились на перископную глубину. По расчетам, болгарские товарищи уже должны высадиться. Но время истекло, моторка не возвратилась. Начало светать.
На довольно большом удалении мы заметили нашу моторку. Заволока и Лукаш были вдвоем (значит, высадили товарищей), но работали веслами. Так они могли пройти минное поле только через час-полтора, уже в лучах солнца.
В 5.26 со стороны Бургаса появились торпедные катера. Заволока и Лукаш сменили курс, стали грести к берегу. В тот момент мы были бессильны. Впереди — минное поле. Всплыть и открыть огонь из пушки — не только не достанешь противника, но и сделаешь свою лодку отличной мишенью.
Командир видел, как торпедные катера, сбавив скорость, окружили моторку. Из моторки раздалась пулеметная очередь. Катера открыли ответный огонь. Моторка вспыхнула.
Мы возвращались к родным берегам в самом подавленном состоянии…»
На следующей странице Павла ждала новая неожиданность — письмо старшины Лукаша, датированное тысяча девятьсот… шестьдесят шестым годом. Лукаш писал:
«…Высадив болгар и убедившись в том, что они благополучно обошли посты береговой охраны, мы начали запускать мотор, но он отказал. И нам ничего не оставалось, как налечь на весла. Перед восходом солнца на горизонте показались торпедные катера. Они окружили нашу моторку.
Алексей сказал: «Подпустим поближе, передадим фрицам наш черноморский привет». Он протянул мне гранату, вторую оставил себе, на руки взял пулемет, прикрыв его брезентом. Передний катер, сбавив скорость, стал замедленно приближаться. С катера видели, что в моторке нас двое, но стрелять не спешили, видимо, не были уверены, кто перед ними: немцы или русские?
В свою очередь, мы наблюдали за немцами, один стоял у пулемета, другой приготовился прыгать в моторку. Когда катер приблизился метров на двадцать, я бросил в него гранату и, не успев упасть, почувствовал толчок в плечо. Уже будучи за бортом, я слышал, как Алексей дал очередь из пулемета. Потом, словно сквозь вату, до меня донеслось: «Рус, сдавайсь!» И тут — взрыв. Последнее, что помнил: у Алексея была вторая граната…
А когда я открыл глаза, увидел желтое, в конопатинах лицо, понял, что меня рассматривает немец. В его глазах не было ничего, кроме, пожалуй, любопытства. «Рус, корошо», — произнес он и больно ударил меня по щеке. Меня стошнило, наверно, я наглотался воды. Потом меня допрашивали, били, на все вопросы я отвечал: «Не помню». Почему не расстреляли, узнал уже в Дубровнике, в лаборатории доктора Одермана. Там на пленных испытывали новый прибор для глубоководного погружения. Из концлагеря был освобожден югославскими партизанами.
Сейчас живу в Казахстане, работаю механизатором. Писал родным Алексея, но, по всей вероятности, никого из близких у него не осталось. Орден Красного Знамени мне вручен в прошлом году, в День Победы».
К письму Лукаша была приложена отпечатанная на машинке выписка из донесения командира дивизиона торпедных катеров фрегаттен-капитана Райнера Мебуса:
«17. VII. 44 в 5. 34 у мыса Емине обнаружена русская моторная лодка. При задержании русские оказали вооруженное сопротивление. Осколком гранаты ранен матрос Винн, убит очередью из пулемета лейтенант Хаас и унтер офицер Бернхольд. Русский не пожелал сдаться в плен и подорвал себя гранатой. Второй русский поднят со дна и приведен в чувство. Оба они, как предполагаю, подводники. Согласно распоряжению коменданта пленный передан майору Одерману».
Так, благодаря Владимиру Капитоновичу Гусеву Павел узнал, что Алеша погиб утром 17 июля 1944 года у мыса Емине.
Объяснение
«Здравствуй, Павлуша!
Сынок мой единственный, спешу с тобой поделиться радостью. Сегодня утром я вышла из дома и увидела Алешино дерево. В этом году оно зацвело несколько позже, но дружно, намного дружнее, чем в прошлые годы. Наверно, потому, что о нем уже знаем не только мы с тобой, но и друзья нашего незабываемого Алеши. По всему видно, будет хороший урожай орехов.
А еще сегодня я встретила около универмага председателя месткома Тихона Григорьевича. Он сказал, что местном выделил мне путевку в Болгарию. Я было отказалась, какая, мол, из меня, старухи, туристка? Да он посоветовал побывать в городе Пловдиве, посетить памятник русскому солдату, может, это памятник нашему Алеше. Сердце мое чует, если уеду, тебя увижу не скоро.
На днях встретила Серафиму Алексеевну. Она все о дочке печалится. Галя выходит замуж, муж у нее администратор театра, словом, из артистов. Но ты, Павлуша, не расстраивайся, Галя — девушка красивая, но любовь свою настоящую, верю я, ты еще встретишь.
Я чувствую себя ладно. Нянчу соседских детей. Теперь в доме покойной бабушки Фроси поселился ее племянник с женою. У них уже четвертый ребенок. Это так хорошо, когда есть дети!
Крепко целую.
Среди ночи, после дождя с грозою, Павла разбудил капитан Биткин, дежурный по общежитию. Он был подчеркнуто строг, но глаза смеялись:
— Петрович, телеграмма. Срочная.
Павел соскочил, включил настольную лампу, взял телеграмму.
«Павлуша встречай моих родственников Иванка».
Биткин уходить не торопился. Он был любопытен. А Павел молчал и молча улыбался, перечитывая телеграмму.
До позднего вечера Павел и Анатас просидели в гостинице «Киев». Здесь, проездом в Коми, остановились Тана Курдова и Гочо Тихов.
Для всех это была желанная встреча, и в семейном разговоре не замечали, как летело время. Тана и Гочо вспоминали боевые годы и, наверное, сами чувствовали, что молодеют.
Напротив Павла сидела седоволосая, неторопливая в движениях женщина, с паутиной морщинок под глазами, и Павел нашел, что ее взгляд очень похож на мамин. После долгой разлуки мать всегда вот так на него смотрит. С затаенным трепетом Павел глядел на любовь своего старшего брата и по ее большим и черным глазам, почти не тронутым временем, видел, что она помнит Алешу.
А вот Гочо Тихова жизнь не пощадила: лицо темное, морщинистое, словно кора старого дуба; большие, узловатые руки, руки бывалого рыбака, — в шрамах; в серых, вылинявших глазах уже тяжелая старческая усталость. Два года назад Гочо Тихов ушел на пенсию и поселился в Кирджали, на берегу озера. Озеро — не море, но здесь он почему-то чувствует себя лучше. На старости лет болят раны, полученные в сорок четвертом при освобождении Югославии.
Гочо вспоминал:
— Мы ждали русскую лодку целую неделю. Море штормило. Было мало надежды, что в такую погоду
