отторжению России от западного христианства. Отделение восточной церкви от западной отрезало Россию от Запада. «Мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого». Казалось бы, «стоя между главными частями мира, Востоком и Западом, упираясь одним локтем в Китай, другим в Германию, мы должны были соединить в себе оба великих начала духовной природы: воображение и рассудок, и совмещать в нашей цивилизации историю всего земного шара. Но не такова роль, отведенная нам Провидением… (мы) одиноки в мире». П.Я. Чаадаев говорил самые горькие слова о малости российского вклада, об увлечении обманчивой внешностью, о культурной бедности российской цивилизации. Но вывод заключал не о пользе заимствований: «Нам незачем бежать за другими; нам следует откровенно оценить себя, понять, что мы такое, выйти из лжи и утвердиться в истине. Тогда мы пойдем вперед, и пойдем скорее других, потому что пришли позднее их, потому что мы имеем весь их опыт и весь труд веков, предшествовавших нам».
А.С. Пушкин, не соглашаясь с основными оценками Чаадаева, все же счел необходимым написать критику российского общества: «Наша общественная жизнь — грустная вещь».
Хотя Чаадаев был одним из самых видных идеологов западничества, им же была создана и критическая платформа, осуждавшая примитивное западничество. Он в полной мере понимал трудности приобщения к Западу: «Молодое поколение мечтало о реформах в стране, о системе управления, подобных тем, какие мы находим в странах Европы… Никто не подозревал, что эти учреждения, возникнув из совершенно чуждого нам общественного строя, не могут иметь ничего общего с потребностями нашей страны… Каково бы ни было действительное достоинство различных законодательств Европы, раз все социальные формы являются там необходимыми следствиями из великого множества предшествующих фактов, оставшихся нам чуждыми, они никоим образом не могут быть для нас пригодными». Это здоровое сомнение ставит П.Я. Чаадаева на ту высоту, с которой он может смело отметать примитивную практику плоского заимствования. Это «более глубокий взгляд, нежели чисто просветительская уверенность, что политические или экономические достижения развитых стран могут быть прямо пересажены на почву обществ, отставших в своем развитии».
Критическими представлялись Чаадаеву два эпизода русской истории — окончание Смутного времени, когда все же был положен конец внутренним распрям и восстановлено национальное существование, и петровские реформы, так или иначе воспринятые народом.
И все же, все наиболее жизненное зарождается не в народной массе, а приходит со стороны Запада. Но, возможно, такое отсутствие всемирно значимой истории лишь залог блистательного будущего страны — Чаадаева можно было трактовать так, что неучастие в европейском (авангардно-мировом) процессе избавило Россию и от бесчисленных ошибок, заблуждений Запада. Кто знает, может быть ей суждено, войдя в процесс западного развития, указать верное его направление. В текущий момент Россия не готова к такому подвигу — «замутненное Аристотелем» православие неспособно избежать поворота к материализму.
Чаадаев, с его неистовым интересом к Западу, искал в регионе-авангарде оптимальный путь для России. Он колебался между католицизмом и современными ему версиями западного социализма. Только в них, вносящих в общество дисциплину и чувство цели, он видел выход для России.
Еще один получивший в России известность противник российской ортодоксии — Печорин, ставший католическим священником в Ирландии, предрекал России великую судьбу только в случае реализации политики теснейшего сближения с Западом, восприятия коренных идей Запада, включая религиозные. Декабрист Лунин видел свет для России в идеях Сен-Симона. Он, как и Чаадаев, принял католичество. Сен- Симон, один из идейных лидеров Запада, поучал Лунина: «Со времен Петра Великого вы расширяете свои пределы; не потеряйтесь в бесконечном пространстве. Рим был уничтожен собственными победами». Идея необходимости превалирования интенсивного развития над экстенсивным стала главенствующей в русском западничестве.
В своем восторге перед Западом его российские приверженцы довольно быстро начали переходить всякие границы. Скажем, профессор Московского университета Надеждин в исторических курсах 30-х годов именовал Наполеона Цезарем нового времени, Шиллера — Вергилием, Шеллинга — Платоном, а русских — варварами, стучащимися в стены нового Рима. И хотя равенство всегда было святым принципом в России, любовь к Западу позволила западникам игнорировать неравенство западного морального кодекса.
Крайность губит любую здравую идею. Антипатриотизм некоторых западников имел достойные сожаления последствия. Уничижительная интерпретация русской истории и места России в Европе не могла не вызвать реакцию иногда просто фантастического характера. Князь Одоевский опубликовал в 1835 году своеобразное футурологическое сочинение: «Год 4338», котором изображался мир, поделенный между Россией и Китаем. О Западе современникам этого мира будущего было известно только то, что Англия была продана с молотка на аукционе и покупателем стала Россия. Россией в этом будущем правит поэт, ему помогают «министр примирения» и группа философов. Русская столица состоит из музеев и общественных садов, освещенных электрическим светом. Китай — совладелец мира — не столь развит и посылает в Россию своих студентов. Россия содержит армию исключительно против необщительных американцев, распродающих свои города на мировых рынках.
Так сложились две идейные школы, отныне и до наших дней имеющие своих адептов. За неимением лучшего воспользуемся традиционными терминами — западники и славянофилы, хотя термины эти, по меньшей мере, не точны: западники могли быть критичны к Западу, славянофилы часто просто восторгались Западом. Но существовало и четкое различие: западники считали, что Западу принадлежит будущее, славянофилы полагали, что Западу принадлежит лишь прошлое, а будущее — в руках выходящей в центр мирового развития России. Современникам запомнилось, как профессор истории Московского университета Погодин открыл сезон 1832 года описанием «грандиозного и почти безграничного будущего», лежащего перед Россией.
Драма противостояния двух указанных идейных лагерей развернулась во всем объеме в 40-е годы XIX века. Западники определенно смотрели больше на Францию с ее попытками связать рационализм с католицизмом. Как писал один из западников, «в духовном смысле мы живем во Франции. Конечно же, не во Франции Луи-Филиппа и Гизо, но во Франции Сен-Симона, Кабэ, Фурье, Луи Блана и, особенно, Жорж Санд. Отсюда идет к нам вера в человечество, отсюда приходит к нам вера, что «золотой век» не позади, а впереди нас». Будущий лидер западников А.Герцен говорил, что относится к работам Сен-Симона, «как к Корану». Роль ментора для русских в середине XIX века занимает Огюст Конт.
У славянофилов были другие заграничные боги, они жили в основном в Германии. Речь идет о Шеллинге, Шлегеле, а затем Гегеле и Фейербахе. На русскую мысль, осваивающую Запад, более всех повлиял Фридрих-Георг Гегель. В определенном смысле этот гений германской философии «испортил» русских. Вольно или невольно он привил читающим и думающим русским веру в существование «единственно верной» парадигмы мышления, в единое мирообъяснение. Он как бы поощрил русских мыслящих людей искать единую верную глобальную программу перемен, а не думать о конкретных реформах. Он как бы призывал к действиям во исполнение исторической необходимости, а не под воздействием моральных или иных стимулов.
Спор между славянофилами и западниками был при этом лишь спором внутри образованного слоя, спором по западному образованной интеллигенции, про которую Г. Федотов столетие спустя говорил, как о людях чужой культуры в собственной стране.
Нетрудно заметить, что формирование вышеуказанных течений было связано прежде всего со значительно лучшим чем прежде знанием Запада. Уже во второй четверти XIX века образованный русский знал о «земле прогресса» не понаслышке. В Мюнхене периода Шеллинга жили Тютчев и Киреевский, рядом перемещался по германским городам в свои последние годы Жуковский. В Берлине изучали Гегеля Станкевич и Бакунин. Боткин и Глинка путешествовали по Испании. Герцен остановился в Париже, а его славянофильский антипод Хомяков — в Англии. Славянофилы не испытывали «презрения» к Западу (вульгарной особенности русских изоляционистов ХХ века). Славянофилы и почвенники изучали Запад, его культуру и установления. Хомяков, писавший по-французски и по-английски, отличался весьма характерной для славянофилов симпатией к Англии, чью историю и литературу он знал превосходно. Самарин писал по- французски и по-немецки. Он называл Монталамбера и Токвиля «западными славянофилами». (Поздний славянофил Победоносцев знал семь языков, и его знакомство с Западом может впечатлить кого угодно).
Не все помнят, что журнал славянофилов назывался «Европеец», что в их взглядах не было
